я понял, что Альберто действительно осмелился ударить ее, меня охватило слепое бешенство и я быстро огляделся в поисках какого-нибудь оружия, чтобы убить наглого раба на месте.

Они же, заметив мое появление, оба вздрогнули и в ужасе уставились на меня, а пунцовое от гнева лицо Альберто внезапно залила мертвенная бледность.

Но когда я хотел ударить невольника по голове бесценной китайской вазой, Джулия бросилась ко мне, заслонив собой Альберто, и в волнении закричала:

— Нет, нет, Микаэль! Не разбивай эту вазу! Это подарок султанши Хуррем! Во всем виновата я сама. Альберто же не сделал ничего плохого и ударил меня из самых добрых побуждений. Просто я очень уж его рассердила.

Она отобрала у меня драгоценный сосуд и осторожно поставила его на пол. Мне же с самого начала казалось, что меня хватил солнечный удар, — столь невероятным и безумным было поведение Джулии, которая обычно приходила в ярость от любой ерунды, а тут стерпела побои раба, да еще кинулась его защищать.

Мы все трое замерли в неподвижности, пристально вглядываясь друг в друга.

Внезапно лицо Альберто разгладилось. Он многозначительно зыркнул на Джулию, развернулся на каблуках и быстро ушел, даже не подумав остановиться, когда я закричал ему вслед, чтобы он не смел покидать комнаты.

Джулия же, тяжело дыша, бросилась ко мне и закрыла мне рот рукой. По щекам Джулии, еще припухшим от оплеух, струились слезы.

— Ты что, ума лишился, Микаэль? Или ты пьян? — злобно прошипела она. — Что ты себе позволяешь?! Уж разреши мне хоть бы все тебе объяснить! Никогда тебе не прощу, если ты по глупости своей обидишь Альберто. У меня в жизни не было лучшего слуги — да к тому же он ни в чем не виноват!

— Но он же убежит — и я не успею схватить его! — в ярости вскричал я. — Я желаю хотя бы самолично отсчитать ему сто ударов по пяткам, а потом отправить на базар и побыстрее кому-нибудь продать.

Услышав это, Джулия заявила:

— Ты бы лучше помолчал, Микаэль. Сам не знаешь, что говоришь. Это мне надо просить у Альберто прощения. Я ударила его из-за какой- то ерунды, о которой уже и сама забыла. Не смотри на меня как дурак. Ты меня просто бесишь! А если у меня распухла щека, так это потому, что зуб разболелся! Я как раз собиралась в сераль, к лекарю, я тут явился ты и устроил всю эту неразбериху. Напугал меня до смерти — прокрался, как вор, словно хотел за мной шпионить, а ведь мне и скрывать-то нечего! Так запомни же: если ты Альберто хоть пальцем тронешь, я пойду к кади и в присутствии четырех свидетелей потребую развода!

Тут я пришел в бешенство и, схватив Джулию за руки, хорошенько встряхнул ее и закричал:

— Ты что, и вправду ведьма, Джулия? Или ты — дьявол в человеческом обличье? Дорожа собственным покоем, я не желал ничего знать, но всему же есть предел! Мне не хотелось думать о тебе плохо, ибо я все еще люблю тебя. Но ты ведешь себя более чем странно, позволяя рабу безнаказанно хлестать тебя по щекам. Нет, Джулия, я тебя просто не узнаю. Кто ты — и что у тебя общего с этим негодяем?

Джулия вырвалась из моих рук и, растирая запястья, затопала ногами, а потом с плачем запричитала:

— Да перестань же меня мучить, Микаэль! О, как я от всего этого устала! Если ты хоть чуть- чуть меня любишь, то иди к Альберто, извинись перед ним за меня и уговори его не покидать нас. Сама я не решаюсь приблизиться к нему: очень уж жестоко ранила я его гордость.

— О Аллах, смилуйся надо мной! — вскричал я. — Замолчи немедленно, или я пойду за мечом и прикончу этого подлеца. Ты же потеряла из-за него последние крупицы ума и совершенно забыла о приличиях. Ни минуты больше не желаю терпеть его в своем доме. Я хорошо тебя знаю и не сомневаюсь, что на самом деле ты ни в чем не виновата. Но даже рабыни хихикали бы у меня за спиной, если бы я позволил слуге безнаказанно бить мою жену, да вдобавок еще пошел бы просить у него прощения за свои грязные подозрения.

Джулия отчаянно разрыдалась, бросилась мне на шею, прижалась к моей груди и, потупясь, тихим голосом проговорила:

— Ах, Микаэль, я — лишь слабая женщина... Ты, конечно, умнее меня, раз не позволяешь чувствам брать над тобой верх. Ну давай хотя бы пойдем в мои покои, чтобы рабы не слышали, как мы ссоримся! Ведь мы же никогда раньше не бранились...

Она схватила меня за руку, и я покорно последовал за женой в опочивальню.

Утерев слезы, Джулия начала рассеянно раздеваться, одновременно говоря мне:

— Давай побеседуем спокойно. А я заодно и переоденусь, ибо хочу пойти к лекарю — показать зуб. Но не могу же я появиться в серале в этих старых тряпках! Ну, начинай! Ругай меня, обвиняй, в чем хочешь, ибо я тебе — плохая жена!

Она сняла с себя все, кроме тонкой рубахи. То и дело приподнимая ее, Джулия доставала один наряд за другим и внимательно их разглядывала, не в силах решить, в какие же одежды ей облачиться.

Честно говоря, она уже давно не баловала меня супружескими ласками и вечно жаловалась на жуткую головную боль, решительно пресекая все мои нежности. И когда я снова увидел ее нагую в ясном свете дня, меня потрясли мягкие округлости ее тела, соблазнительная белая кожа и золотисто-рыжие волосы, свободной волной ниспадавшие на обнаженную грудь.

Джулия вдруг заметила, что я жадно разглядываю ее. Лицо моей жены помрачнело, и она сказала с грустным вздохом:

— Ах, Микаэль, вечно ты думаешь об одном и том же. Не смотри так на меня. Взгляд твой оскорбляет мою женскую стыдливость. Если бы я только знала, что ты так уставишься на меня, я ни за что бы при тебе не разделась.

Она скрестила руки на груди, чтобы прикрыть наготу и глянула на меня своими удивительными разноцветными глазами, которые я, дурак, все еще любил. В ушах у меня зазвенело, все тело запылало огнем, и дрожащим голосом я посоветовал ей надеть зеленый бархатный наряд, расшитый дорогими жемчугами. Она взяла этот наряд в руки, но снова отбросила его и потянулась к просторным одеждам из желтой парчи, с пояском,