Поэтому ребенок будет моим, и я никогда его не брошу, как в детстве бросили меня. Я намерена посвятить ему свою жизнь, и все во мне ликует при мысли, что наконец-то в моих объятиях окажется крохотное существо, которое нуждается во мне точно так же, как я в нем.

Впервые в жизни рядом со мной будет человек безусловно равноправный и близкий. Вот почему я все сделаю, чтобы ребенок тоже это почувствовал. Тогда мне кажется, я и сама избавлюсь от вечного ощущения одиночества.

Да, мы будем очень счастливы вдвоем, я и мой ребенок.

С этим письмом посылаю тебе рисунок Хедвиг, твой портрет, сделанный прошлой весной. Ты хотел его иметь. Но я тогда не могла с ним расстаться. А сейчас отдам с удовольствием. Теперь рисунок твой!

Хедвиг знала тебя лучше, чем я. Глядя на портрет, я хорошо это понимаю. Он невероятно похож, но я больше не узнаю тебя. Может, потому, что сама не та, что прежде.

И ты, и твой розовый сад, и балет…

Все это был сон, мечта… Но мне кажется, я больше не могу мечтать. Ах, стать бы совсем маленьким ребенком и слушать сказки…»

Здесь письмо обрывалось, посреди фразы. Незаконченное, неотправленное. И неподписанное, хотя Нора и так знала, кто его автор.

От волнения ее била дрожь; сама того не сознавая, она взяла куклу, прижала к груди. Ладонью обхватила головку, подняла личико к себе.

Кукла изображала Сесилию в десятилетнем возрасте. Через семь лет ей суждено умереть. Когда писала письмо, она об этом не знала, даже предчувствий никаких, видимо, не испытывала. Даты на письме нет, но едва ли оно было написано задолго до смерти. Возможно, всего за неделю, за несколько дней…

Сесилия еще не говорила Хульде о ребенке, старалась сама найти выход. Оттого и поехала в Стокгольм, к Агнес…

Она твердо решила окружить ребенка заботой и вниманием. Но замуж за его отца явно не собиралась. И горевала вовсе не из-за него, тут Хульда ошибалась. По крайней мере, судя по письму.

И все же письмо она не отправила. Почему? Тон его был очень спокоен и уверен, непохоже, чтобы она могла передумать. Вероятно, хотела подождать с отправкой до рождения ребенка. В конце концов все было не так уж и просто. Ведь, что ни говори, она собиралась оставить ребенка без отца.

Конечно, он сказал, что не желает ребенка. Но, может быть, она все же судила о нем чересчур поспешно? После рождения малыша он вполне мог бы и образумиться?

Однако Сесилия, скорее всего, подумала, что если он вообще мог сказать такое про ее ребенка, то принимать его в расчет никак нельзя. Он больше не заслуживал доверия. Можно понять.

По всей видимости, она ни с кем эти проблемы не обсуждала. Даже с Хульдой.

И письмо не отправила. Наверняка неспроста…

Нора наклонилась к кукле – личико загадочное, замкнутое, взгляд затуманенный, будто она целиком ушла в себя.

Да, понять Сесилию явно было очень непросто. Может, потому Хедвиг и сделала куклу?

Нора, конечно, рисовать не мастерица, но, пытаясь набросать чей-нибудь портрет, например Дагов, она словно бы лучше понимала этого человека. Так же бывает, когда составляешь словесное описание. Лучше понимаешь, глубже видишь, заглядываешь под поверхность, отбрасываешь случайное. Глазам открывается то, что вправду существует, но не всегда заметно беглому обыденному взгляду. Рисуя или описывая словами, как бы обретаешь большую остроту зрения.

Но понять Сесилию до конца Хедвиг так и не сумела. Это и по куклиному личику заметно. В нем столько вопросов. И ни единого ответа. Оттого оно и казалось на редкость естественным и живым.

Ни одного человека невозможно узнать и постичь до конца. Даг обычно говаривал про людей:

«Вопрос в том, есть ли ответы. —

Ответ в том, что есть лишь вопросы».

Хедвиг сделала куклу – в доказательство любви. Но будь Сесилия ее собственной дочкой, смогла бы она тогда сделать куклу?

Странные мысли…

О чем же ей завтра спросить бабушку?

Ну, вот и пообедали. Дедушка встал и начал убирать со стола.

– Чашки можешь оставить, – сказала бабушка.

Дедушка кивнул и поднял крышку чайника: каждому хватит еще по чашке, но ему больше не хочется. Он пойдет прогуляться, а они могут спокойно поговорить. Дедушка еще раз обошел вокруг стола, проверил, все ли на месте. Мимоходом легонько шлепнул Нору по затылку, а бабушку чмокнул в щеку.

– Всё, больше мешать не буду.

Он вышел и закрыл за собой дверь. Бабушка с улыбкой посмотрела на Нору.

– Ну? Теперь можно узнать, что у тебя за важное дело?

Обе молчали. Нора вдруг растерялась, не зная, как начать. Она собиралась сразу приступить к делу, знала, что именно хочет выяснить, но теперь почему-то не могла действовать напролом.

Бабушка смотрела на нее своими блестящими глазами. И неожиданно Норе подумалось, что она в жизни не видела ни у кого таких ярких глаз, как у бабушки. Старая уже, а глаза по-детски лучистые. И она об этом знает. Ходит всегда с высоко поднятой головой, выставляя свои глаза напоказ, словно этакие драгоценности.

Но внезапной тишины бабушка выдержать не могла. Она сразу же приходила в замешательство и винила себя в недостатке радушия. Вот и сейчас поспешно завела светскую беседу – что делать, раз Нора не говорит ни слова.

– Ну, что ваша новая квартира? Привыкли уже? Там ведь все иначе, могу себе представить. Уборки не многовато? Наверное, помощников нанимаете…

Минуту-другую бабушка продолжала этот монолог, задавала вопросы и сама же на них отвечала, а Нора меж тем обдумывала ситуацию. И вдруг сообразила, как ей направить разговор в желанное русло. Надо всего лишь подхватить квартирную тему.

– А вы знаете, бабушка, что там жила Сесилия?

– Сесилия? – недоуменно переспросила бабушка.

– Да, Сесилия Бьёркман, ваша единоутробная сестра.

Бабушка прикусила губу, она явно забеспокоилась. Обе опять умолкли. Нора думала о том, что к Хульде, которая намного старше бабушки, можно было свободно обращаться на «ты». А вот сказать «ты» бабушке у нее язык не поворачивался. Дедушке она вполне могла бы говорить «ты», но быть на «ты» с одним и на «вы» с другим никак нельзя.

– О чем ты? Где жила Сесилия?

– В нашей квартире.

– Ах, вот как! Но ведь за эти годы там много жильцов перебывало, верно?

Бабушка явно старается уйти от этой темы. Однако Нора не намерена ей потворствовать.

– Почему вы не хотите говорить о Сесилии, бабушка?

– Дорогая, я вообще ее не знала. Совсем маленькая была, лет пяти, когда она умерла. И при жизни ее мы никаких контактов не поддерживали.