Пришло пополнение, и я первым делом отобрал из прибывших нескольких солдат, знающих портняжное и сапожное дело. Поручил им заняться одеждой и обувью девчат. После гор трупов, которые я видел, и после девчонок, убитых в станице Савенской, во мне произошли какие-то перемены. Я не могу сформулировать их, но я стал больше ценить жизнь и женщин. Несмотря на свою молодость, к девчонкам из своей роты я испытывал отцовские чувства – относился к ним без сантиментов, но по-доброму. Думая о своих бойцах, я всегда помнил, что отвечаю за их жизни перед матерями.

Сегодня, когда речь заходит о девушках, первое, что приходит на ум, – это модное слово «секс». На нашей войне было не так. Мне приходилось видеть, что творится с командирами, превратившими своих подчиненных девчонок в сожительниц. Это всегда приводило к тяжелым и даже трагическим результатам. Я позволить себе такого не мог. И могу положа руку на сердце сказать, не лукавя, что между мной и девчонками были другие, чистые отношения. Я им рассказывал о Ирине, показывал ее фотографию, которую носил в нагрудном кармане гимнастерки, и это меня в какой-то мере спасало от соблазнов. Кроме того, я считал, что отношения между командиром и подчиненным – отношения зависимые. Командир волен посылать подчиненного в бой, часто на смерть. При такой зависимости я считал физическую близость командира и подчиненной явлением аморальным. Потом, когда стал кинорежиссером, я продолжал считать такие отношения режиссера и актрисы ненормальными. «Я тебя снимаю, а ты со мной спишь!» – это не любовь, а производственный концерн. Конечно, бывали исключения.

Григорий Васильевич Александров был по-юношески влюблен в Любовь Орлову, женщину и актрису, достойную большой любви. Такие же отношения мне доводилось видеть между Панфиловым и Чуриковой. Сам же я очень рад, что не женился на актрисе. Я не хотел бы предстать перед читателем этаким чистюлей, которого не волнует женская красота. Это была бы ложь. Я, как все нормальные мужчины, влюблялся. Я тоже знаю это счастье и эту боль. Я влюблялся, терял голову и делал глупости, но при этом старался не допускать в своих отношениях с женщинами ситуаций профессиональной зависимости, ибо считал такие взаимоотношения аморальными. Были соблазны, и немалые. Но я сумел сохранить семью и не предать свою первую любовь.

Когда я учился во ВГИКе, самую скучную дисциплину – марксистско-ленинскую эстетику – нам читал профессор Сарабьянов. На его лекции обычно сбегался весь институт. Был он человеком в высшей степени интересным, и часто его лекции выходили за формальные рамки. Однажды речь зашла о любви.

– Когда я был молодым, – говорил Сарабьянов (ему тогда было далеко за семьдесят), – ко мне приходили мои друзья. Это были такие ребята, такие красавцы, такие умницы, что если моя жена в никого из них не влюбилась, значит, она дура! Дура! Дура! Но одно дело влюбленность, а другое дело предательство. Предательство всегда отвратительно!

Я думал и чувствовал точно так же. Стать предателем было для меня невозможно. Одно дело влюбленность, другое – предательство. Самые трудные, самые бедные наши годы со мной была Ирина. Она брала на себя все трудности быта, освобождая меня как художника от всего, что могло бы мне помешать. У нас не было жилья, мы скитались по углам, нас гоняла милиция, зимой с маленьким ребенком мы ночевали на вокзалах, и нет таких трудностей, которые она не пережила бы. Справедливости ради хочу сказать: так жертвенно и самозабвенно вели себя многие жены художников (жена Марка Донского – Ирина Борисовна, жена Александра Довженко – Юлия Ипполитовна, жена Сергея Герасимова, жена Сергея Урусевского – Бела Мироновна и другие). Их жертвы были не напрасны. Многие шедевры, которые подарили миру их эгоистические мужья, созданы благодаря их женам, которые терпели их увлечения. Но как бы ни велики были эти увлечения, как бы ни велики были соблазны, любовь к женам оставалась любовью. И эта двойственность была мучительна не только для жен, но и для их неверных мужей.

Прошло немного времени, и я получил предписание явиться в город Нахабино под Москвой. По какому поводу, я не знал. В Нахабине находилась училище, готовящее офицеров для наших войск, и все массовые мероприятия, касающиеся ВДВ, проходили там.

Прибыв в Нахабино, я застал странную обстановку: Вызванные, как и я (главным образом музыканты), находились в состоянии возбуждения и униженно заискивали перед старшиной, от которого, как я понял, многое зависело. Я постарался выяснить, что происходит. Оказалось, что организуется ансамбль красноармейской песни и пляски воздушно-десантных войск.

Я обратился к старшине.

– Меня вызвали, очевидно, по ошибке. Я не желаю участвовать в этом ансамбле.

Не помню, что он мне ответил, но отлично помню, что его ответ, а главное хамский тон ответа меня возмутили.

– Как разговариваешь с офицером?! Стань по команде «смирно»! Научись сперва вежливо отвечать на вопросы!

Подошел замполит ВДВ полковник Монин.

– Что вы здесь разоряетесь?

– Я считаю, что меня вызвали по ошибке, и прошу вычеркнуть из списка. А старшина мне хамит.

– Как ваша фамилия?

Я назвал. Монин посмотрел в свой список.

– Мы хотели назначить вас ведущим. Это почетное место в ансамбле.

– Я не хочу участвовать в вашем ансамбле.

– Почему?

– Я не музыкант, я строевой командир. Скоро моя рота прыгнет в тыл врага. Мои товарищи будут воевать, а я буду здесь ерундой заниматься! – возмущался я.

Полковник помрачнел.

– По-вашему, я занимаюсь ерундой? – повысил он голос.

– Вы замполит. Это ваша прямая обязанность, а я…

– Будете рассуждать – посажу! – пригрозил он.

Но я твердо решил, что здесь не останусь. Противно было оставаться среди трусов, ценой унижения надеющихся избежать войны. Дождавшись темноты, я вылез из окна на стену училища. Она была покрыта бетонной прокладкой, утыканной стеклом разбитых бутылок. Я выбрал подходящее место и, набросив на стекла шинель, спрыгнул со стены.

Когда электричкой я прибыл во Фрязино, бригада уже грузилась в вагоны.

– Если бы ты не явился, считал бы тебя дезертиром, – сказал командир бригады.

– Я тоже считал бы себя дезертиром. Поэтому явился, – ответил я.

Эшелон привез нас на Украину, на Лебединский аэродром. Нам предложили набрать побольше боеприпасов, и, нагруженные до предела, мы лежали под плоскостями самолетов, ожидая команды на посадку.

Внезапно раздался сигнал «воздушная тревога». В небе появился вражеский бомбардировщик, но не бомбил, а сбросил листовки. Листовки был странного содержания: «Ждем вас! Прилетайте! Мы обещаем вам теплый прием!» Немцы иногда любили разыгрывать из себя благородных рыцарей. Нас эти листовки не смутили. «Если бы они и вправду могли устроить нам «теплый прием», – рассуждали мы, – они бы не стали предупреждать нас». Очевидно, именно так рассуждали и наши генералы.