– Почему?

– Хватит с меня. Я теперь занимаюсь другим.

Мне по-прежнему интересно, кто она; женщина, похоже, в таком же недоумении.

– Но это же просто… – Фраза обрывается. Она пытается заново: – Вы совсем… – Но и эта фраза неудачна.

Дальше должно быть «безумие» или «с ума сошли». Но оба раза она осекается. Что-то понимает, закусывает губу – в полном ужасе. Я бы сказал что-нибудь, кабы мог, но начинать неоткуда.

Я уже почти собрался признаться, что не знаю ее, но она встает и произносит:

– Мне пора.

Наверное, видит, что я ее не помню.

Она подходит к двери, прощается торопливо и формально, а когда дверь закрывается, по коридору стучат ее торопливые шаги, она почти бежит.

Наружная дверь хлопает, и в классе повисает тишина. Как и прежде. Только женщина оставила за собой некий психический вихрь, и комната преобразилась. Остался лишь отголосок присутствия, а то, за чем я сюда пришел, исчезло.

Вот и хорошо, думаю я, вставая снова, я рад, что зашел сюда, но вряд ли мне захочется снова увидеть этот класс. Лучше уж буду чинить мотоциклы – один такой как раз меня ждет.

Выходя, я безотчетно открываю другую дверь. И на стене вижу такое, от чего по загривку бегут мурашки.

Это картина. Я ее не помнил, но теперь знаю, что он ее купил и повесил сюда. И вдруг знаю, что это вообще-то не картина, а репродукция – он выписал ее из Нью-Йорка, и ДеВиз еще нахмурился: репродукции лишь воспроизводят искусство, а сами не оно. Этой разницы он в то время не понимал. Но репродукция «Церкви миноритов» Фейнингера[18] нравилась ему тем, что не имела отношения к искусству: сюжет – некий готический собор, воссозданный полуабстрактными линиями, плоскостями, цветами и тенями, – словно отражал его мысленный образ Храма Разума. Потому-то он ее и повесил здесь. Вот все и возвращается. Здесь был его кабинет. Находка. Вот какую комнату я ищу!

Вхожу – и на меня обрушивается лавина памяти, высвобожденная толчком репродукции. На нее падает свет жалкого узенького оконца в примыкающей стене, откуда Федр смотрел на долину, на хребет Мэдисон за ней, наблюдал, как наступают грозы, и сейчас, глядя на долину вот в это окно, вот… все началось, началось безумие, вот прямо здесь! То самое место!

А эта дверь ведет в кабинет Сары. Сара! Обрушивается! Она пробегала из двери в дверь, из коридора к себе со своей лейкой и на бегу сказала: «Я надеюсь, вы учите своих студентов Качеству». И это все жеманным, певучим голоском дамы, которой год до пенсии, и она сейчас будет цветочки поливать. Тогда-то все и началось. То было зерно кристалла.

Зерно кристалла. Возвращается мощный фрагмент воспоминания. Лаборатория. Органическая химия. Он работал с чрезвычайно перенасыщенным раствором, и случилось нечто похожее.

Перенасыщенный раствор – это когда точка насыщения, при котором вещество больше не растворяется, уже позади. Бывает, если точка насыщения растет при нагревании раствора. Когда растворяешь вещество при высокой температуре, а потом остужаешь раствор, вещество иногда не кристаллизуется, потому что молекулы не умеют. Им нужно за что-нибудь зацепиться – зерно кристалла, пылинка, можно даже резко царапнуть или постучать по стеклу сосуда.

Федр пошел к крану остудить раствор, но так и не дошел. Прямо у него на глазах в растворе возникла звездочка кристаллического вещества – и тут же вдруг игольчато выросла, заполнив собой весь сосуд. Он видел, как она растет. Была прозрачная жидкость – стала массой настолько твердой, что переверни сосуд, и из него ничего не выльется.

Он услышал одну фразу: «Я надеюсь, вы учите своих студентов Качеству», – и всего за несколько месяцев, с такой скоростью, что этот рост был зрим, появилась огромная, запутанная, высокоструктурированная масса мысли, точно по волшебству.

Я не знаю, что он ответил, когда она это сказала. Может, и ничего. Она сновала туда-сюда за его креслом много раз на дню по пути к себе в кабинет, иногда останавливалась, словом-другим извинялась за беспокойство, иногда сообщала какую-нибудь новость, и он к Саре привык – часть кабинетной жизни. Помню, она зашла еще раз и спросила:

– А вы действительно преподаете Качество в этой четверти? – и он кивнул и, на секунду выглянув из-за спинки кресла, ответил:

– Безусловно!

Она потрусила дальше. Федр писал тогда тезисы лекции и пребывал в полнейшем унынии.

В уныние приводило то, что перед ним лежал один из самых рациональных учебников по риторике, что только есть, и все же в нем что-то казалось не так. Более того, Федр всегда мог поговорить с его авторами – они работали на том же отделении. Он спрашивал, слушал, беседовал, соглашался с их ответами – рационально, – однако ответы эти как-то его не удовлетворяли.

Учебник начинался с посылки, что, если риторику вообще преподавать в университете, ей следует учить как ответвлению разума, а не мистическому искусству. Стало быть, подчеркивалось: для понимания риторики необходимо овладеть рациональными основами коммуникации. Вводилась элементарная логика, привносилась теория элементарных стимулов-реакций, а отсюда выстраивалась прогрессия к пониманию того, как написать сочинение.

В первый год преподавания Федра эта схема удовлетворяла. Он чувствовал, что в ней что-то не так, однако неправильность эта не лежала в области применения разума к риторике. Неправильность жила в старом призраке его грез – в самой рациональности. Та же неправильность, признавал он, тревожила его много лет, и решений у него не было. Он только чувствовал, что ни один писатель никогда не учился писать согласно этому приквадратненному, по-порядку-номеров-рассчитайскому, объективному, методичному подходу. Однако рациональность предлагала только это – тут уж ничего не поделаешь, не впав в иррациональность. С полным правом в Храме Разума Федр может только одно: быть рациональным; и тему пришлось пока оставить.

Сара протрусила мимо несколько дней спустя, притормозила и высказалась:

– Я так рада, что вы даете Качество в этой четверти. Нынче мало кто это делает.

– Ну, вот я и делаю, – ответил он. – И жирно это подчеркиваю.

– Хорошо! – сказала она и потрусила дальше.

Федр вернулся к заметкам, однако совсем немного погодя ход его мысли прервался воспоминанием о ее странном замечании. О чем она вообще толковала? Качество? Ну разумеется, он учит Качеству. А кто нет? Он писал тезисы дальше.