В большинстве курсов риторики для начинающих у нас так: прочтешь очерк или рассказик, обсудишь, как писатель добился неких эффектиков некими штучками, а потом задаешь студентам писать очерки или рассказики в подражание – посмотреть, умеют ли они те же штучки. Федр пытался так снова и снова, но никогда ничего не вытанцовывалось. В результате этой тщательно просчитанной мимикрии студенты вообще редко добивались хоть отдаленного сходства с моделями, которые он им давал. Гораздо чаще их стиль только портился. Будто каждое правило, которое он честно пытался с ними открыть и выучить, настолько полнилось исключениями, противоречиями, оговорками и путаницей, что хоть вообще в него не смотри.

Какой-нибудь студент всегда спрашивал, как это правило применимо к неким особым обстоятельствам. У Федра в таких случаях имелся выбор: прогнать дурочку, что-нибудь наскоро придумав про то, как оно работает, – или пойти на самопожертвование и сказать, как он считает на самом деле. А считал он так: правило приляпано к написанному после того, как написанное написали. Правило существует post hoc, после факта, а вовсе не до него. Федр убедился: все писатели, которым студенты якобы должны подражать, писали вообще без всяких правил – записывали то, что правильно звучало, затем перечитывали и проверяли, по-прежнему ли оно правильно звучит, и что-то меняли, если звучало неправильно. Бывали и такие, кто явно писал с заранее рассчитанным намерением, – так выглядел их результат. Однако такой подход Федра не устраивал. В нем есть свой сок, как выразилась однажды Гертруда Стайн, но он не брызжет[17]. Но как же обучать тому, что не обдумано заранее? Это же невозможно. Федр просто брал текст, комментировал его, ничего заранее не обдумывая, и надеялся, что студенты все равно что-то выудят. Но не удовлетворяло.

Вот оно, впереди. Мы ближе, и бьет напряжение, а желудок екает.

– Помнишь это здание?

– Ты тут раньше преподавал… Зачем мы туда идем?

– Не знаю. Просто хотел взглянуть.

Народу вокруг немного. Конечно, с чего бы? Летняя сессия. Огромные и странные щипцы над старым темно-коричневым кирпичом. Вообще, конечно, здание красивое. Оно одно здесь кажется уместным. Старая каменная лестница к дверям. Ступени с ложбинкой, протертой миллионами шагов.

– Зачем мы идем внутрь?

– Ш-ш-ш. Помолчи пока просто.

Открываю огромную, тяжелую дверь и вхожу. Внутри – опять лестницы, потертые и деревянные. Скрипят под ногой и пахнут сотней лет подметания и вощения. На полпути вверх останавливаюсь и слушаю. Вообще никаких звуков.

Крис шепчет:

– Зачем мы пришли?

Я лишь качаю головой. Снаружи проезжает машина. Крис шепчет:

– Мне тут не нравится. Тут жутко.

– Тогда выйди на улицу, – говорю я.

– Ты тоже.

– Потом.

– Нет, сейчас.

Он смотрит на меня и видит, что я остаюсь. У него такой испуганный взгляд, что я уже почти передумываю, и тут лицо его ломается, он разворачивается, сбегает по лестнице и выскакивает на улицу, а я не успеваю броситься за ним.

Внизу хлопает входная дверь, и я остаюсь совсем один. Жду какого-то звука… Чьего?.. Его?.. Слушаю долго.

Половицы мрачно скрипят, когда я иду по коридору; жуткая мысль, что это идет он. Здесь он реальность, а я призрак. Я вижу, как его рука ложится на дверную ручку, медлит, потом медленно поворачивает ее и толкает дверь в класс.

Комната притаилась – такая же, как помнится, – будто он здесь. Он и есть сейчас здесь. Осознает все, что вижу я. Все озаряется и вибрирует воспоминанием.

Длинные темно-зеленые доски по обеим сторонам облупились, нужно чинить – как и раньше. Мел – мела никогда нет, лишь тупые огрызки в желобе. За доской – окна, в них видны горы, на которые он смотрел в раздумье, когда студенты писали. Он садился у батареи отопления с кусочком мела в руке и смотрел в окно на горы, изредка отзываясь на вопрос студента: «А нам надо?..» Тогда он оборачивался и отвечал, и возникало единение, которого он не знал прежде. Здесь его принимали – как его самого. Не того, кем он мог или должен быть, а его самого. Здесь отзывались – слушали. Он все отдал. Не один класс – тысяча, каждый день они менялись вместе с бурями, снегами и узорами облаков на горных склонах, с каждой группой, даже с каждым студентом. Каждая пара не похожа на другую, извечная тайна – что принесут следующие…

Я забылся во времени – и тут услышал скрип шагов в коридоре. Все громче, вот замер у дверей. Ручка поворачивается. Дверь открывается. Заглядывает женщина.

У нее суровое лицо – словно кого-то собиралась здесь поймать. На вид около тридцати, не очень симпатичная.

– Мне показалось, я кого-то видела, – говорит она. – Я думала… – У нее на лице недоумение.

Заходит в класс и приближается ко мне. Вглядывается. Суровость исчезает, медленно сменяется изумлением. Она поражена.

– О господи… – говорит она. – Это вы?

Я ее совсем не узнаю. Совсем.

Называет меня по имени, и я киваю: да, это я.

– Вы вернулись?

Я качаю головой:

– Заглянул на минутку.

Женщина таращится на меня, пока не становится неловко. Она тоже это понимает и спрашивает:

– Можно присесть?

Робко – видать, была его студенткой.

Садится на стул в первом ряду. Рука без обручального кольца дрожит. Я и впрямь призрак.

Теперь и ей неловко.

– Вы надолго?.. Нет, я уже спрашивала…

Я заполняю паузу:

– Я на несколько дней остановился у Боба ДеВиза, потом еду на Запад. Вот задержался в городе, решил на колледж взглянуть.

– Ой, я рада, – говорит она. – Тут все изменилось… мы все изменились… сильно – с тех пор, как вы уехали…

Еще одна неловкая пауза.

– Мы слышали, вы были в больнице…

– Да, – отвечаю я.

Снова молчание. Она не продолжает, очевидно, зная причину. Колеблется, подыскивая, что бы сказать. Невыносимо.

– Где вы преподаете? – наконец спрашивает она.

– Я больше не преподаю, – отвечаю я. – Бросил.

Она смотрит недоверчиво:

– Вы бросили? – Хмурится и опять смотрит на меня: мол, с тем ли человеком говорю? – Не может быть.

– Может.

Не веря, она качает головой:

– Только не вы!

– Тем не менее.