сидим среди горы нарезанной бумаги, фантиков, фольги, ваты, тряпья, мастерим игрушки и бусы, бабушка одно за другим переводит яйца. Скорлупа то и дело раскалывается, и мы снова зовем на помощь Альберта. «Ничего сами не могут», — ворчит он, и, надколов иглою, одно за другим выпивает три яйца. Подумать только, эти хрупкие клоуны с китайскими глазами, разрисованные химическим карандашом, до сих пор хранятся среди наших елочных украшений, а давно уже с нами нет Альберта, нет отца, нет на свете бабушки, убитых сил, прожитых лет, нет громоздкой мебели, шелковых абажуров — только самодельная игрушка уцелела после кораблекрушения, это обстоятельство наводит меня на мысль о том, что для того, чтобы выжить, необязательно быть большим, как шкаф, крепким, как табурет, выносливым, как верблюд, да, вот она, скорлупа невероятной хрупкости и прочности, не измельченная под прессом времени и событий, мы смотрим на нее, и солнечные пятна памяти продолжают перебегать с предмета на предмет. А потом нас уложили спать, Альберт ушел, долго не приходил к нам, не было его и в то воскресное утро, которое мы еще провели без рояля. Пришли те, другие ученики отца, а Альберта не было.

В то утро мама поднялась и подошла к трехстворчатому трюмо, и со всех сторон заспешили к ней заспанные Марины. Она видела себя в трех ракурсах. Мама представала в зеркалах как жена и мать семейства, к которой вполоборота припадали, поддерживали ее из боковых створок прелестная женщина и умница — преподавательница русской литературы в пединституте. Наш отец тоже являлся нам как бы в трех ипостасях — глава семьи, учитель и ученый. Два боковых побочных для нас его чина так и сохранились за ним, недавно мы приобрели в магазине «Наука» новую книгу про ионообменный катализ, написанную им в соавторстве с Наташей, умевшей отражать каждую его мысль и выражение лица с верностью нашего трюмо, перед которым мама расчесывает свои длинные, золотистые от утреннего солнца волосы.

Она была красива, но мы уже, к сожалению, не помним ее красоты. Когда нам пришлось очнуться от долгого плавного сна детства и неразумения, мы застали ее враз поседевшей и утомленной навеки. А тогда, говорят снимки, она была необыкновенно хороша и походила на тургеневских героинь, о которых рассказывала на своих занятиях со страстным вдохновением. В аудитории, где она читала курс по русской литературе, всегда стоял проигрыватель, и когда мама, например, рассказывала о «Белых ночах», то обязательно ставила пластинку с увертюрой к «Севильскому цирюльнику», мелодией, сопровождающей любовь Настеньки; несколько лекций о Куприне она прочитала в конференц-зале, причем однажды пригласила туда нашу бабушку, которая сыграла знаменитое «Zargo» из второй сонаты Бетховена — речь шла о «Гранатовом браслете»... Ее уроки, сопровождаемые музыкой, думаю, врезались в память учеников навечно. Стремительный дуэт Виолетты и Альфреда сопутствовал разговору о «Накануне» — я уверена, что и сейчас кто-нибудь из маминых бывших студентов, заслышав «Простите вы навеки о счастье мечтанья...», выдернет из розетки бритву, подопрет подбородок ладонью и начнет вспоминать былое, маму. Но вот немецкий язык, которым отгораживались от мамы отец и бабушка, она осилить не сумела, хотя обязана была его выучить, иначе я отторгну тебя от себя, как церковь еретика, — таковы были шуточки отца. Для нас они были неделимы и едины, наши родители, отец и мать, но для себя они оказались вполне делимы. Мы ничего не знали о тех бескровных сражениях, разыгрывающихся шепотом, за запертыми дверями, когда бабушка стояла в углу кухни, как арбитр, засчитывая очки в пользу сына.

В то утро бабушка снова заглянула к нам — ты вытирала слезы, — «Скорее, девочки, скорее на зарядку», — и ушла на кухню, мы с тобой тотчас перестали делать наклоны туловища вправо и влево. Не переставая громко считать: «И — раз! И — два!», мы стали пускать солнечного зайчика из маминой пудреницы. И пудреницу, и, при желании, зайчика, мы можем увидеть и сейчас, некоторые вещи остались нам верны.

Кукушка снова тявкнула свое «ку-ку», время за волосы тащило нас неведомо куда, но мы тогда не чувствовали его хватки, мы были сами по себе, оно само по себе. Тогда — помнишь? — люди начинали входить во вкус, приобретая вещи, познавая вкус вещей. Наш отец говорил, что в пору его молодости о вещах как-то не думалось, думалось о совсем других вещах, то есть невещах, которые так и не получили, слава богу, отставки. Теперь же люди приобретали вещи, от которых требовалось, чтобы они были новенькими, звонкими и чистыми, какой должна быть и жизнь среди них, сбрасывали с подоконников ставшие неугодными кактусы, занавесочки и подушки, избавлялись от носителей вируса мещанства — слоников, мир обновлялся за счет вещей и играл в эти игрушки с тем же пылом, с каким поколение назад отвергал их. Только что начали появляться в квартирах телевизоры и холодильники, пузатые предметы роскоши и показатели благосостояния, мебель приобретали в розницу, о стенках и мебельных гарнитурах еще слыхом не слыхивали. Стали придавать большое значение моде. Марина шила себе платья одно моднее другого, а третье, наимоднейшее, явилось из журнала «Шейте сами», привезенного отцом из Москвы: к верху лифа приметаны вставки из пике, в плечевые швы вшита кокетка на подкладке из пике, концы которой продергиваются через шлевку в виде банта, юбка — щедрый клеш, обдуваемый ветерком, по талии густо собрана, особенно если талия, как у Марины, тоненькая. Еще никто, кроме нашего отца, не желающего тратить впустую ни минуты, не читал в транспорте — расстояния были не те. В автобусах тогда водились кондукторши, пожилые добродушные тетки с катушками билетов на груди. Девушки обстригали косы, прическа изменила стиль поведения, или новый стиль жизни поменял прически — понять было невозможно. До брюк, порицаемых отцом со страстностью Савонаролы, дело еще не дошло. Появилось много документальных, трофейных в основном лент, хроник — интерес к ним был огромен, вовсю читалась мемуарная литература. Туберкулез начали лечить стрептомицином, о сердечно-сосудистых и раке еще не было слышно, Селена была недосягаема, Белка и Стрелка рядовыми собаками лаяли на прохожих, у портных вдруг появилась масса клиенток, разучившихся шить, в парикмахерских росли очереди, Марина крутила кудри, слово «знакомство» и «блат» еще не навязли в зубах. Менялись декорации, возникли иные конфликты, и литература с запозданием охватывала их, шкала мнимых ценностей стала совершенно иной, появилось множество хобби и увлечений; чуть позже даже стали собирать иконы, которые в пору юности отец, решив одним махом покончить с