«Молохоч, Молохоч, – передразнил он. – Знаю куда»…

– По короткой дорожке решил, – сказал первый ищейка. – А кобыла его где?

– Так он, – второй ищейка сплюнул в болото, – на ней и сидит…

Из болота шумно вынырнул Лавр Петрович – злой и слепой от ила. Выпустил изо рта струю чёрной грязи.

– Я тебе плюну! – выдохнул он. – Агра-а-а-а!

Подавился болотной жижей, закашлялся.

Второй ищейка кинул Лавру Петровичу вожжи. Тот уцепился за них обеими руками:

– Тяни, сучий потрох. Тяни-и…

Болотная грязь обнимала сюртук Лавра Петровича, словно влюбилась. Выбравшись на берег, он прислонился к берёзе, выдохнул. Посмотрел белыми глазами, как мутная жижа затягивается ряской. Покачал чёрною головой:

– Как её звали?

– Кого? – не понял первый ищейка.

– Кобылу! Кого, – раздражённо проговорил Лавр Петрович.

– Кажись, Ветка, – сказал второй ищейка.

– Её звали Павлик, – возразил первый.

Лавр Петрович сплюнул от досады:

– Вашу ж мать! Сушиться мне!

Фома Фомич держался рядом с экипажем. Солдаты следовали в отдалении. Опускался вечер. Дорога петляла между хмурых холмов.

– Ранило меня в двенадцатом под Бородино, – рассказывал Фома Фомич. – Брат мой в той схватке погиб, мальчишка совсем, изрублен был, а мне вот повезло… Пуля в колено. Ну а вы? Воевали?

– Сегодня вы не в пример разговорчивее, – не сразу ответил Бошняк. – Когда за столом городничего мы говорили о Пушкине, вы всё больше молчали. А ведь в обязанности ваши надзор над ним входит.

– Надзираю, Александр Карлович, – сказал Донников. – И дружен. И все свои записки надзорные по этому поводу к приезду вашему подготовил.

– Что ж не отдали?

– Лежат в столе моём. Вас дожидаются. Вчера передавать не с руки было, да и заглянуть в них ещё раз хотел.

– И что же на ваш взгляд? Имел ли Пушкин сношения с мятежниками?

– Иметь-то имел… И в переписке состоял. Даже в декабре бежать в Петербург пытался, когда о кончине Александра Павловича узнал.

– Серьёзное обвинение.

– Это уж как посмотреть.

– Вы его остановили?

Донников улыбнулся, покачал головой:

– Не я. Заяц. Доехал он до погоста Врева, а там дорогу заяц перебежал. Потом он говорил, что это вовсе и не заяц был, а нянька его Арина Родионовна. А потом, что всё-таки заяц. Да не один раз пробежал, а три. Злая в здешних местах примета.

– Даже зайцы у нас выполняют свой долг, – с иронией заметил Бошняк и, помолчав, добавил. – Я не воевал. Был в ополчении, но упал с лошади. Сломал руку.

Фома Фомич усмехнулся, покачал головой.

– Рад, что позабавил, – сказал Бошняк.

– Простите великодушно, если неверно истолковали улыбку мою, – произнёс Донников. – Я просто подумал: сколько нелепостей вокруг, что судьбу человека определяют.

– В ту пору я плохо держался в седле, – сказал Бошняк. – Нелепость тут ни при чём.

– Александр Сергеевич как-то сказал, что вся Россия нелепостью полнится, – заметил Донников. – А что по мне, так в любой нелепости правило есть.

– Стоит ли искать правило в нелепости? – спросил Бошняк.

– Не знаю, практический это вопрос или философский, – ответил Фома Фомич. – Ну вот, бывало, спрашиваешь на дознании какого-нибудь михрютку: «Что же это ты, братец, соседа своего колуном прибил? А потом ещё и жену его, и дочку малую, которой и четырёх годков не насчитали?.. – Донников повысил голос, будто собирался читать стихи. – Зачем их корове живот вспорол, дорогой ты мой человек?» А михрютка этот глазами лупает: «Чаво, барин. Разве нельзя было?» – Фома Фомич покачал головой. – Нельзя…

Над холмами и туманом быстро поднималась косая луна.

– Тут что мужик, что барин, – продолжал Фома Фомич. – От чина и сословия не зависит. Но ежели такой михрютка наружу из человека полезет – крови не оберёшься. На самом деле мы все на два сословия делимся. Михрюткам нельзя. Но они об этом не знают. А есть ещё те, кому всё можно… Любого к ногтю прижмут. Только долг, что цепь – вольностей не позволяет. Каждый, что ваш Цербер, на михрюток натасканный, на цепи сидит. А за ним – ад кромешный.

Фома Фомич помолчал, усмехнулся.

– Вы бы кем хотели быть, Александр Карлович? – спросил он. – Михрюткой или Цербером? Выбор, изволите видеть, невелик.

– Должны же и другие быть, – возразил Бошняк. – Ну те, которые просто живут, трудом заняты, семьёй.

– В каждом либо Михрютка, либо Цербер, – убеждённо проговорил Донников. – Остальные здесь не держатся.

– А кто же тогда ворует? – спросил Бошняк.

– Воруют все, – ответил Донников.

– Что же Наполеон? – не унимался Бошняк. – Цербер или Михрютка?

– Конечно, Михрютка, – сказал Фома Фомич. – Та ещё плесень.

– Необычные мысли для полицмейстера, – заметил Бошняк.

– Странно, что размышления мои находит необычными тот, кто, если верить слухам, умер, а после воскрес, – ответил Фома Фомич.

Из-за дальних холмов на дорогу выбрался всадник. Зазвенела в тишине сбруя, застучали копыта. Донников привстал на стременах, вглядываясь в бело-лиловые сумерки:

– Никак Капелев, урядник мой.

Всадник осадил коня.

– Здравия желаем, Фома Фомич, – сухо прокашлял он. – А я уж думал, до Новоржева придётся… В Молохоче смертоубийство с вывертом.

Донников с интересом поглядел на Бошняка:

– Господина Ушакова имение. Есть у меня весточка, что Каролина Адамовна прежде к нему направлялась.

Он обернулся к солдатам:

– Бадмаев, за мной! Догоняйте, Александр Карлыч. Тут недалече.

Донников поскакал прочь.

– У нас хоть и не Санкт-Петербург, но крови не меньше! – задорно крикнул он на ходу и пришпорил коня.

Капелев и солдаты на коротконогих лошадях поскакали следом.

Бошняк прибыл в Молохоч за полночь. Правленое колесо жалобно скрипело на выбоинах. Под луной зеленели крыши. Ни в одном доме не горела лучина. Собаки не встречали приезжих лаем. В низком небе бежали чёрные облака.

– Тише езжай, – велел Бошняк.

Барский дом за дорожными фонарями слился с ночью. Бошняк разглядел съеденную сыростью резьбу наличников, трухлявое бревно опоры крыльца. В двух окнах светились лучины, двигались тени.

За плетнём послышался шорох. Лошадь остановилась, захрапела, настороженно замотала головой.

– Пошла, – Фролка плеснул вожжами.

Лошадь попятилась. Бошняк достал пистолет, взвёл курок. Впереди раздался топот копыт. На залитой луной дороге выросла чёрная тень. В свете дорожных фонарей возник громадный конь. Его чёрные крылья поднимали к облакам дорожную грязь. Заслонив крыльями небо, конь пролетел мимо.

– Бес-бес-бес, – закрестился Фролка.

Под ногами хрустнули мелкие камни. Со стороны дома приближалась тёмная фигура. Бошняк поднял пистолет. В неровном лунном свете возникло хмельное, довольное лицо Лавра Петровича с приставшей ко лбу тиной.

– А вы никак, ваше превосходительство, темноты боитесь, – добро сказал он.

Бошняк аккуратно вернул курок на место, сошёл с коляски.

– Вы это видели? – оглядываясь на дорогу, спросил он.

– Что? – спросил Лавр Петрович. – Темнота у нас такая, что её хоть ножом режь и в другие страны обозами отправляй. Неплохой бы вышел товар.

Бошняк убрал пистолет:

– Значит, снова никого не поймали, Лавр Петрович?

Лавр Петрович осклабился.

– Так ведь и государь не вашими, Александр Карлыч, трудами жив. Как любит говаривать мой Пряжников: «Наше отделение – Третье», – зашагал к крыльцу, толкнул дверь. – Идёмте, вас давно ждут-с.

В сенях было тесно от висевшей по стенам упряжи. Вроде и коней нигде видно не было, а упряжь была.

– Была она здесь, – понизив голос, сказал Лавр Петрович.

– Откуда известно? – спросил