подражая матери, сказала Анна. – Мы и сами не знаем, что тут Александр Сергеевич напридумал.

Дарья Петровна приложила к себе наряд и подошла к зеркалу. Губы её дрогнули:

– А много ли соберётся гостей?

Она старалась изо всех сил, чтобы мысли не проявились на лице.

– Столько ещё не бывало, – сказала Анна. – Даже циркачи заказаны.

– Маменька, вы станете Клеопатрой? – спросила шестнадцатилетняя Евпраксия, миниатюрная, с чёрными живыми глазами и бровями, которые не находили себе места.

– Где же здесь Клеопатра? – растерянно спросила Прасковья Александровна, разматывая наряд из парчи. – Поповское облачение какое-то.

– А кем будет господин Вульф? – не унималась Евпраксия.

– Я бы предпочёл остаться собой, – отозвался Вульф.

– Вот ещё, – возразила Прасковья Александровна. – Александр Сергеевич весь маскарад придумал. Всем костюмы роздал. Рисунки. Сюжеты. Зачиталась. И там нет никакого Алёши Вульфа. А есть…

Она направила палец на Вульфа, припоминая:

– Хуалар!

Вульф равнодушно пожал плечами.

– А кем мы нарядим господина Языкова? – спросила Анна.

– Турумбар! – ответила Прасковья Александровна.

– А я с радостью! – отозвался Языков.

– Мне всё велико! – пожаловалась Мария, серьёзная девочка шести лет.

Из-за коробки показалась трёхлетняя Катя.

– Дай! – крикнула она и потянула за край пёстрого наряда, который держала Мария.

– Вы будете капельками или пчёлками, – сказала Прасковья Александровна. – Я вам сошью…

– В любой истории есть капельки и пчёлы, – стараясь быть серьёзным, сказал Языков.

В окне возникло беззубое лицо старика-конюха.

– Барыня! Барыня! – вытаращив глаза, закричал он. – Гнедыш-та убёг!

– Конюшню на ночь не закрыли, нехристи?! – в сердцах крикнула Прасковья Александровна.

– Как не закрыть! – сказал конюх. – На все запоры-с. Но он ещё вчерась убёг. Как мы ему крылья-то для примерки приладили.

– Тогда надо говорить «улетел»! – поправила Мария.

Под общий смех Прасковья Александровна строго махнула на конюха рукой:

– Поди. И чтоб к маскараду сыскали!

Конюх побежал прочь от окна, не разбирая дороги.

– Ох, – Анна вытащила из коробки маску смерти.

Борзая Ряшка, собравшаяся было совсем уснуть, подняла морду и завыла.

– О Господи, – сказал Вульф.

– Ряшка, вот я тебе! – строго сказала Прасковья Александровна.

Собака послушно положила голову на лапы.

– А кто будет Смертью? – спросила Дарья Петровна.

– Я знаю! – сказала Анна.

– И я! – подхватила Евпраксия.

Она забрала у Анны маску Смерти и надела её на себя. Расставив тонкие руки, загудела и двинулась на Марию. Та завизжала и стала продираться между коробками и костюмами. Катя собралась заплакать, но Прасковья Александровна вовремя подхватила её на руки.

Евпраксия, чуть картавя, гробовым, по её мнению, голосом продекламировала:

– И он к устам моим приник, и вырвал грешный мой язык, и празднословный, и лукавый…

– Это его новое стихотворение, – пояснила Анна Дарье Петровне.

Евпраксия схватила Марию за плечи.

– И жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой, – глаза её весело горели сквозь прорези глазниц.

– Бе-е-е… – Мария показала Евпраксии язык.

– А он что, разве ещё не здесь? – спросила Дарья Петровна.

– Скоро прибудет. Куда ж мы без него? – ответила Прасковья Александровна.

Пели жаворонки.

Стоя по пояс в воде, Бошняк старательно тёр плечи. Голова его была уже намылена так, что в пене видны были только кривые отверстия глаз. Рядом с удовольствием плавал Фома Фомич. Сделав несколько энергичных гребков, он нырнул. На мгновение пятки его задержались над поверхностью, потом пропали.

На берегу у коляски ждал Фролка с чистым бельём и флаконом духов. Поодаль нюхал землю конь Фомы Фомича.

Донников вынырнул и сказал, словно вдруг вспомнил:

– Признаться, и меня поразил сильный магнетизм Каролины Адамовны. Такие женщины могут властвовать над вами, использовать, сводить с ума…

Бошняк исчез под водой. Шипя, расползлось по воде пенное пятно.

Фома Фомич нырнул. Некоторое время по поверхности скользил лишь его голый зад. Потом показалась голова.

– Сразу по приезде вокруг неё возник будто вихрь, – продолжал Донников. – Городничий, все домочадцы души в ней не чаяли, а маленькая Вера – так та с колен её не слезала. Она же, казалось, была расстроена. Во время разговора внезапно замолкала. Или, наоборот, была эмоциональна в каких-то пустяках… – Фома Фомич лёг на спину, блаженно взглянул в небо. – Всё изменилось, когда она заговорила о вас. Она говорила с таким уважением и трепетом, будто в жизни не встречала более достойного человека.

Донников улыбнулся, не обращая внимания на плывущую мимо него пену:

– И, совершенно не зная вас, я вдруг проникся к вам огромной симпатией и доверием.

– Фролка, полотенец! – Бошняк вышел на берег.

Подойдя к коляске, он принял у Фролки полотенце, вытерся, надел штаны, чистую рубаху, свежий сюртук. Сбрызнул голову духами.

Донников, заметно хромая, выбрался следом. На плечах синели давно зажившие шрамы.

– Чёрт побери, я бы влюбился в неё без памяти, если бы уже не был влюблён.

Фома Фомич сунул палец в ухо, склонил голову и принялся подпрыгивать на одной ноге.

Бошняк одёрнул рукава сюртука:

– Вы очень любознательны, Фома Фомич, и для полицмейстера открыты необычайно.

– Любознателен, – произнёс Фома Фомич. – Да-с. Как полицмейстер любознателен…

И добавил серьёзно:

– В любом злодействе связи есть. Просто не все они сразу видны-с.

Вдали за лугом показался синий изгиб лениво текущей Сороти, деревянные ворота усадьбы.

– Глядите-ка, Михайловское, – сказал Фома Фомич. – Вот и добрались.

Они въехали на аллею, усыпанную красным песком. По обе стороны разбрелись ели, старые дубы. Их листья и спрятанные скамейки смотрели насмешливо на непрошеных гостей.

Показался дом с мезонином и башней.

– Стой, – сказал Бошняк.

Фролка натянул поводья. Бошняк выбрался из коляски.

Фома Фомич спешился и привязал коня. Направились к дому. Над дверью старого амбара веснушками темнели следы от пуль.

– Постреливает Александр Сергеевич регулярно, – объяснил Донников.

– Кучно кладёт, – заметил Бошняк.

– С двадцати шагов.

Бошняк кивнул на пулевое отверстие в двери:

– Но один раз рука всё-таки дрогнула.

– Это мой выстрел, – сказал Донников.

Из дома им навстречу вышла Арина Родионовна – полная краснолицая старуха с крупным носом и в чепце, из-под которого выбивались седые пряди.

– А чего вы? – спросила.

– К Александру Сергеевичу, матушка, – ответил Донников.

– Усвистал куда-то, хлопотун… – сказала старуха и пошла в дом.

– Нянька его, – шепнул Фома Фомич.

– Ничего, скоро будет, – на ходу говорила Арина Родионовна. – Вон и батюшка Иона тоже дожидается.

Бошняк и полицмейстер вошли в дом. Миновав полутёмную переднюю и девичью с запахом прялки и рукомойника, они оказались в гостиной с изразцовой печью, книжным шкафом, потрескавшимся кожаным диваном. На диване и на столе в беспорядке валялись книги и исписанные листы. В оконных стёклах жужжали пчёлы. На широком подоконнике цепью растянулись горки табачного пепла.

Навстречу поднялся пузатый, со спутанной бородой и сиреневыми щеками священник.

– Отец Иона, – склонил он плешиво-масляную голову. – В Свято-Успенской обители иеродиакон-с. Наслышан. Наслышан о деяниях и воскрешении вашем.

– И что вы по этому поводу думаете? – спросил Бошняк.

– А что ж думать-то? – ласково отозвался отец Иона. – Когда человек умирает, все знают, каков он. А вот когда воскресает, тут и не понять, кто перед тобой.

– Провинция, Александр Карлович, знает о Санкт-Петербурге гораздо больше, чем может вместить северная столица, – Донников подсел к отцу Ионе. – Слухи, известия, сплетни прилетают сюда вместе с заезжими господами и превращаются в фольклор.

Отец Иона благожелательно закивал. Ему нравилось всё, что складно сказано.

Бошняк, будто невзначай, принялся