выглянуть…» — «Почему?» — «Прошу, не надо, камень запустит в тебя!» Уязвленный Доменико шел к окну (не боялся — надежных дружков имел уже в городе) и грозно вглядывался в темноту, а Тереза смеялась: «Смотри, где я, Доменикоуу! — уже нежилась в третьей бочке. «Провела меня…» — сиял Доменико. «Трудно, что ли, тебя провести?! — ликовала она, и взгляд ее делался нежным. — Потому и люблю тебя…» Кто знал, когда ей верить! «Только поэтому?» — «Нет, нет ты славный мальчик… Высокий, тонкий… о чем-то тоскующий… всегда растерянный чуть… вроде бы смущенный… и удивленный… грустный при этом… что-то ждет тебя… Хороший ты мальчик… — говорила она искренне, взгляд и голос становились печальными, и мгновенно менялась, улыбалась, щурясь: — Теперь, поскольку у нас нет четвертой бочки, накинь на себя свой дурацкий плащ и уходи». — «Почему?..» У Доменико сжималось сердце — от нее всего можно было ждать. «Что, не хочешь уходить?» — «Не… не хочу…» — «Тогда, тогда… сними эту свою и вправду дурацкую синюю одежду и согрей мне постель», — разрешала она недовольно. «Ты тоже не смотри на меня», — просил обрадованный Доменико, не зная, куда деть широкий ремень. «Хочу и буду, что ты его крутишь в руках…» Доменико набрасывал на плечи одеяло и так раздевался. «Оно же прозрачное!» — смеялась Тереза. Доменико дрожал, пока согревался сам и согревал холодную постель, наивный юный скиталец. А Тереза выпрямлялась в бочке, наспех вытиралась большим полотенцем и, легко шлепая босыми ступнями, неслась к постели, а с мокрых ног ее слетали капли — дождем проносилась женщина. Тереза, забиралась к нему в тепло, влажная, дрожащая, и лежали, обнявшись, затаившись. Доменико ощущал, как теплело рядом с ним тело; укрывшись с головой, согревали дыханьем друг друга, и, наливаясь теплом, постепенно распускалась, казалось, Тереза…

Зимние игры…

По волосам его гладила нежно Тереза гибкими пальцами… «Нет у тебя мамы? Бедняга… В три года потерял ее? Не помнишь совсем?» — и внезапно целовала в бровь. Благодарный без меры, Доменико погружался лицом в ее влажные волосы, и каким поразительным был в середине зимы дальний запах скошенной травы… Как он любил ее!

И утоленья источник, повыше ключицы…

А в это самое время тетушка Ариадна шаловливо спрашивала Тулио, пристроившего голову на ее отвековавших коленях:

— Владельцу этого фанта… что делать?

Зимние игры…

А вот кто был избранником сердца Кончетины — не удавалось дознаться. Кого только не называли, всех краса-горожан перебрали, даже до сеньора Джулио дотянулись, и до сеньора Дуилио, и сына его Сервилио упомянули с опаской — он с каморцами якшался, — но тщетно, тщетно. «Неужели не из нашего города?» — пытала Кончетину тетушка Ариадна. «Нет, почему, здешний!» — всхлипывала Кончетина. «Так скажи, детка, назови его». — «А вдруг не захочет меня, с ума сойду… с собой покончу!» И Дуилио кричал: «Воды, подайте воды!..» До того дошло, что Леопольдино предположили, ночного стража. «Нет, нет, спятили?!» — «Может, Джузеппе?!» — «Этот буйвол?!» — «Так Дино, что ли?» — «Ах нет — слишком мал ростом!» Всех мужчин по семнадцать раз назвали и хлопнули наконец себя по лбу, потрясенные: «Неужто дурачок Уго?!» — «Да нет, что вы… — И решалась: — Кумео люблю, люблю, он такой непосредственный, бесцеремонный».

И тут тетушка Ариадна не сумела проронить даже: «Воды!» — а потом, когда привели ее в чувство, трагически воскликнула: «Молчу, ничего не скажу, но знай, если в дом благородных знатных Карраско войдет Кумео, из него уйду я! Хорошо, что не вышли из употребления острые бритвы… Молчу, однако знай: так и будет» — «Но я же люблю его, тетя, люблю!» — «Почему, за что, с ума меня сведешь! За что?!» — «Люблю его за то, что он непосредственный».

«Обратите внимание Кончетины на физические изъяны Кумео, на его пороки, — наставлял тетушку Ариадну, оставшись с ней наедине, Дуилио. — Благополучие и беззаботность судьбы Кончетины требуют от нас соединенных усилий, и я советую вам указать неискушенной девице на пороки ее избранника, которыми с избытком наделен вышеназванный отрок…»

«Час ночи, в городе все…» — вещал Леопольдино. Кашель душил в дальней комнате отца Терезы, и с тревогой прислушивалась женщина… Доменико, скиталец, спал, уткнувшись в подушку. Тереза сидела одетая, а входя к отцу, даже шаль набрасывала на плечи. «Не надо ли чего?..» — «Нет, доченька, ничего…»

«Ах, Кончетина, посмотри, как он скалится беспричинно!» — «У него завидные зубы — железо перегрызут…» — «И тебе не страшно?» — «А я что, железо? — жеманилась Кончетина. — Я девушка, девушка, тетя Ариадна…» «Воды, скорее воды!» — восклицал Дуилио.

«Пошел бы, сынок, к друзьям», — говорила мать скучавшему Эдмондо. «Кончетина, посмотри-ка на меня, Кончетина, я извиняюсь, сеньор Джулио, за выражение, но как жрет этот Кумео, именно это чернявое, темное слово подходит к нему, а не слово «вкушает»; омерзительно чавкает, как алчно, хищно хватает… Неужели даже этого не замечаешь, Кончетина?» — «А если он голодный, есть хочет? — горячилась девушка. — Он не прикидывается, будто не хочет, и не пощипывает, вроде вас, для виду, потому что он непосредственный». Винсентэ в наглухо застегнутой рубашке, уже отец семейства, сидел у камина в мягком кресле, спесиво глядя на пламя, наслаждаясь; когда же к нему подсел любящий его Антонио, не стерпел и, расстегнув воротничок, в бешенстве сплюнул в огонь, встал и якобы невзначай грубо пихнул испуганного Антонио. А юный безумец Уго, притаившись за углом, шептал: «Снежной ночью… прямо в сердце… нож…» «Семь часов вечера… в го-ро-де…» — тянул Леопольдино. «Пошел бы, сынок, прогулялся…» Звуки музыки неслись из тех окон — приглушенные, едва слышные. «Папочку надо любить, беречь его надо, — внушала по вечерам детишкам жена Артуро Эулалиа. — Отец вас поит и кормит, одевает и обувает… трудится отец… — И неожиданно испуганно просила: — Об одном молю, сынок, Джанджакомо, если повстречаешься ненароком с каморцем, беги прямо домой, глядеть на него не смей». — «А как я узнаю, что он каморец, если не гляну?» — недоумевал Джанджакомо. «Узнаешь, сразу почувствуешь — есть в них что-то такое страшное, кровь леденеет». «Погибели нет на окаянных, пропади они пропадом! — кляла ка-морцев из своего угла мать Артуро, бойкая Сивилла. — Хоть в эту зиму не заявлялись, и то спасибо». — «А чего им заявляться, в срок отсылаем положенное, вовремя платим налоги, — успокаивала себя Эулалиа.

Три долгих дня предстояло вынести без Терезы. А Новый год они встречали вместе, и он достал в подарок ей через Артуро роскошное платье, за двенадцать драхм, расшитое золотом, сверкающее…