окна, в чужом доме, в чужом городе… Тускло светили узкие окна, в небо дымили трубы над ними, к вечеру дым лиловел, казался совсем невесомым… Вечерами сидел у большого камина, склонившись к огню, смотрел, как подрагивают в пламени ветки, как шевелятся от жара уголья. В эти медленные долгие вечера что-то томило его душу, и хотелось чего-то большего и более значительного, чем Тереза… И не знал — чего… По утрам воцарялся свет. Юный Джанджакомо приносил снизу дрова, топил камин, в комнате разливалось тепло. Немного смущаясь, Джанджакомо грел ему одежду у огня, смущался и сам Доменико, но из постельного тепла в холодную рубашку — нет, не мог. Время от времени тайком отправлялся в рощу, к заветному месту, с небольшой лопаткой и набивал карманы драхмами. На свадьбах и иных семейных торжествах испытывал безотчетную гордость — у него всегда имелась в подарок драхма. И в любом доме был желанным, встречаемый улыбкой, — Тулио всюду водил его с собой. Но мучительное желание чего-то смутного, будоражившее временами, тянуло прочь из стоячего, затянувшего, и все сильнее терзало в долгие темные ночи что-то неуловимое, томило, походило на что-то — на лепку из глины овцы, коня или чего-то еще, и какие-то странные звуки то ли слова возникали нескладно, то ли лился мутный поток — походило на что-то… И даже во время веселой попойки сидел отрешенный, отчужденный, одинокий, хорошо хоть, Тереза была у него. Раза два в неделю так ярко вспыхивал тусклый фонарь… И он поднимался по крутой лестнице. «О, Ци-лио, иди, иди скорее! — торопила сверху Тереза, расчесывая перед зеркалом волосы. — И не забудь убрать фонарь с окна, а то заявится этот, деревенский…» Доменико обрывал шаг, растерянно смотрел на сидевшую спиной к нему женщину. «Я вчера опять видела тебя с Сильвией, какой ты бессовестный, Цилио! А уверяешь: «Ты одна мне нужна, только ты!» Доменико вконец терялся, а Тереза продолжала: «Учти, не бросишь Сильвию — на порог больше не пущу! Да, правда, вон там в углу бутылка шипучего стоит, деревенский принес. — И, не оглядываясь, добавляла: — Открой одну, не можешь откупорить? Тебе говорю, дурачок, глупенький Доменико… — И, встрепенувшись, срывалась со стула, со смехом повисала у него на шее, целовала в глаза. — Ну что, разозлила тебя, Доменико, довела, а?.. — Скидывала с него шапку, лохматила мягкие волосы. — Глупенький дурачок…» Осознав, уразумев наконец шутку, Доменико с блаженным укором смотрел на сиявшую женщину, у которой от улыбки на щеке появлялась ямочка, на одной щеке. Коварной изволила быть Тереза…

«Два часа ночи, в городе все…»

После полудня на улицы выводили детишек, гуляли с ними, гулял и Уго с коротким деревянным ножиком в руках, и взгляд его, как всегда, был мутным, он угрожающе бормотал что-то; теплых дней с нетерпением ждал Тулио, а тетушка Ариадна сообщала приходившим в дом Карраско, когда те интересовались, где Кумео: «Отдыхает он, отдыхает, сейчас соизволит выйти». Кончетина же говорила своим подружкам-резвушкам, витавшим в светло-кофейных грезах: «Ах, любовь!.. Не представляете, что за прелесть! Спешите замуж, спешите замуж, скорее выходите замуж!» И девушки-резвушки до того заинтересовались любовью, что родители Антонио воспользовались ситуацией и женили своего единственного сына на одной из резвушек.

И свадьба…

Калабрийские поросята, баран, теленок, цыплята…

Винсентэ, преисполненный родственных чувств, — воротничок аккуратно застегнут, — встречающий гостей в дверях.

Подарки — по чашке с блюдцем, блюда, серебряные чаши. И пять драхм. Целое состояние — от Тулио и Доменико!

Поздравляя новобрачных, мужчины норовили облобызать невесту, лишь Эдмондо припал к жениху в долгом липком поцелуе. После пятого тоста грянули: «Стать бы мне пти-цей…», потом Дуилио длинно, пространно, многозначно благословил новобрачных у порога «наново окрашиваемой» жизни. Среди всех пирующих не пили только жених, Винсентэ и Дуилио, все другие перепились и галдели, никто никого не слушал, не слышал, шумели, один Кумео молчал, вгрызаясь в поросячью голову, обгладывая ее, а Кончетина то и дело наливала ему розовую воду. Когда же новобрачные направились в спальню, Дуилио, чуточку, самую малость захмелевший от двух стаканчиков в завершающей стадии пира, с трудом, но изловчился — взял жениха под руку и, задержав, заставил наклонить к нему голову, сам вытянулся на носках и сказал ему что-то. Антонио слушал весьма внимательно, потом резко выпрямился и заверил: «Конечно, дядя Дуилио, я ж не зверь…»

«А кроме того, если вдруг неожиданно…» — продолжал советодатель, и Антонио снова опустил голову, Дуилио снова поднялся на носки, что-то шепча, и всем существом, с макушки до пят, внимал ему Антонио, но внезапно оба разом вскинули головы, поглядели друг на друга: «Что вы! Нет, нет, я же не животное…», и опять зашептал Дуилио, дотянувшись до подставленного женихом уха, вразумляя его перед брачным ложем, и сказал, как видно, нечто особенное, так как Антонио распрямился вдруг стрелой, даже подскочил вроде бы: «Нет, нет, как вы можете, дядюшка Дуилио, не зверь я, не животное!» Но невеста все равно испугалась, побелела от страха и одним прыжком очутилась совсем у другой двери, рванулась было сломя подвенечную голову прямо на улицу, однако родственники вовремя перехватили ее, а Винсентэ, расстегнувший в суматохе воротничок, вцепился ей в волосы и поволок назад…

Зимние игры…

На исходе была долгая зима…

И когда Доменико в смятении, сам не свой от волнения, собрался с духом и предложил Терезе: «Выходи за меня, ладно?», она повернулась к нему и, подбоченясь, слегка откинувшись, изумленная, наставила на него палец и со страхом воскликнула:

— Спятил, Доменико! Очень хочешь, чтобы мы потеряли друг друга?

ВЕСЕННИЕ ИГРЫ

— Удивительные вещи случаются иногда, мой Ринальдо, поразительные… — сказал Александро. Стоял первый вешний день, теплый, они сидели на длинной скамейке, а Александро стоял и рассказывал.

Доменико впервые видел Ринальдо. Внешне он был ничего: аккуратно зачесанные волосы, правильные черты, тонкие усики, чуть загибавшиеся к уголкам рта, рослый, рубашка белоснежная, сапоги блестящие, но глаза… Как он смотрел, какое жестокое равнодушие было в глазах Ринальдо! Человек с такими глазами мог любить в других разве что деньги их. При одном взгляде на него стыла душа.

— Так вот, поразительные вещи случаются порой, Ринальдо, неожиданные, невероятные, последствия которых бывают еще более невероятными, но никто не ведает, хорошо или плохо то, что случилось. Иногда представляется, будто это хорошо, а в действительности вполне может оказаться, что плохо, а когда и наоборот… Понятно говорю?

— Очень, — искривил лицо Ринальдо. — Да ладно, валяй…

— Сумасшедшему воля, да? Пусть болтает, да? — с упреком сказал Александро.

— Пошли,