Проведя несколько недель в этих местах, я ощущаю, что пылающий летний зной уходит, что мне начинает нравиться здешняя мирная жизнь, вдали от беспокойного соперничества в гареме. Другие женщины ворчат и жалуются на однообразие еды, скудость мебели, насекомых, замкнутое пространство в палатках; но они почти не выходят. А я после ужина полюбила гулять в стороне от шатров (хотя и не выхожу из отведенной женщинам области — я не так глупа, чтобы попытаться пересечь границу) и сидеть на камнях, откуда видны бегущая мимо река и холмы над нею.

Впервые в жизни я вижу подобный пейзаж. В Голландии почти нет холмов, даже возвышенностей нет. С чердака нашего дома в Гааге я видела все до самого побережья в Схевенингене, мили парков и полей, польдеров[6] и дюн, до самого ровного серого моря. То был, проще говоря, не самый вдохновляющий вид; хотя он был открыт, честен и спокоен во многом, как сами голландцы. Здесь, сидя возле бурной реки, чьи бурые и грязные после дождей воды ревут под огромными холмами, вершины которых вонзаются в облака и царапают небо, я начинаю думать: не отражает ли нрав здешних людей тот пейзаж, что породил их, доводя их гуморы до крайности, отчетливее выявляя страсти? Возможно, это отчасти и делает султана тем, какой он. Я кладу ладонь на живот и молюсь всем богам, чтобы дитя во мне вобрало в себя стихии обоих миров. Я молюсь о том, чтобы не произвести на свет еще одно чудовище.

С приближением зимы до нас доходят вести о волнениях в Тафилальте, где Исмаил посадил правителем своего брата Мулая аль-Харрани, выказав ему невиданную милость после восстания в Марракеше. Докладывают, что аль-Харрани примкнул к силам младшего брата Мулая аль-Сагира и племени особо воинственных берберов, аит-атта. Они готовятся к совместному походу на Мекнес, собираясь захватить беззащитную столицу.

Когда султан слышит об этом, его лицо тут же наливается кровью и почти чернеет. Он мчится по шатрам, как грозовая туча, раздавая яростные приказы — он так быстр, что на лице Абдельазиза, пытающегося за ним поспеть, выступают капли пота.

— Будь проклят мой брат! Он что, хочет разрушить все, чего я достиг? Он меня так ненавидит? Надо было убить его в первый раз, вместо того чтобы прощать его мятеж. Я думал, что в тот день, когда он говорил о раскаянии, я послушался доброго ангела на своем плече; но то все-таки был черный демон. Надо было насадить его голову на пику на стене Марракеша, пока была возможность. На этот раз я ее добуду и выставлю над главными воротами Мекнеса!

Абдельазиз выражает бурное согласие. Когда султан в таком настроении, поступать иначе — самоубийство. Но когда Исмаил заговаривает о том, что поведет армию через горы на юг, чтобы принести смерть мятежникам, я вижу, как великий визирь бледнеет. Ночью от реки поднимается леденящий туман, похожий на призрачное дыхание тысячи джиннов. Он так плотно окутывает шатры, что утром их полотнища тверды ото льда. Лагерь у подножия гор, вдали от привычной визирю роскоши, это уже скверно — но поход через опасную местность посреди зимы? Визирь обмяк и растолстел не оттого, что ходил в походы. Он уже вызывается вернуться в Мекнес и присмотреть за строительными работами.

Исмаил поворачивается, в глазах у него огонек, и я понимаю, что он прекрасно все понимает, что он хочет подловить хаджиба — человека, от которого в бою никакого прока. Дав визирю повариться еще чуть-чуть, Исмаил обнимает его за плечи:

— Не волнуйся, Абду. Я не заставлю тебя скакать в бой со мной — сомневаюсь, что найдется лошадь, которая тебя выдержит! Нет, мне нужен при дворе кто-то, кому я доверяю, пока меня не будет.

Плечи Абдельазиза опадают от облегчения. Потом ему приходит в голову кое-что еще, и он искоса бросает взгляд на меня — острый и расчетливый. Нам с визирем большей частью удавалось избегать друг друга в последние недели; вернее, это я его избегал. Но когда уедут Исмаил и Медник, никто не сможет защитить меня от его намерений.

Внезапно я слышу свой голос:

— Не оставь своего преданного слугу, о, Солнце и Луна Марокко — возьми меня с собой. Я бы так хотел испытать себя в бою!

Абдельазиз смотрит на меня, словно готов уничтожить.

— Какая чушь, Нус-Нус! В горах не место евнуху: у него не хватит стойкости вынести подобные тяготы, тем более — духа, чтобы выжить в битве. К тому же императору в походе не понадобится Хранитель Книги или Состоящий при Туфлях!

Он вкладывает в оба моих жалких титула столько едкой издевки, что они даже мне кажутся смехотворными.

— Не думаю, что Амаду понравится в горах, — мягко говорит Исмаил.

Он склоняется, чешет мартышке шелковистое горлышко, и она радостно лопочет. Будь Исмаил правителем страны зверей, и он, и его подданные были бы так счастливы.

— Я оставлю его под присмотром Белой Лебеди.

Думать о ней больно. Уйдя с армией, я брошу Элис на милость Абдельазиза и Зиданы, а они оба обрадуются ее смерти и смерти ее ребенка.

— Но, владыка, повелевай: я останусь или поеду.

Словно это нужно оговаривать.

Он задумывается.

— Сделаю тебя бухари, Нус-Нус. С виду ты подходишь.

Потом он берет визиря под руку, и они уходят, обсуждая переезд.

Бухари. Мысль настолько нелепая, что я не могу удержаться от смеха. Похоже, воину во мне все же предстоит себя обнаружить.

За день до предполагаемого выхода армии к лагерю приближается кочевница, спустившаяся с холмов с небольшим стадом коз, у каждой из которых на шее серебряный амулет — это вызывает веселье и догадки:

— Она не женщина, она колдунья, а это ее дети, путешествующие в ином обличье.

— Нет, это души зачарованных, заточенные в телах коз, — заявляет другой, защищаясь знаком от сглаза.

Я улыбаюсь, вспоминая гомеровскую Кирку[7].

Исмаил, у которого в другое время вызвала бы отвращение женщина, странствующая одна, да еще с неприкрытым лицом, крайне заинтересован. Женщины кочевников говорят с духами и могут предсказывать будущее, а он любит проверить предзнаменования перед походом. Он очень обходителен с ней, хотя она стара и обожжена солнцем, он восхищается ее подопечными. Она называет их имена, одно за другим, и он запоминает все, хотя мелких тварей десятки, и все они похожи как две капли воды — черные, тощие сгустки силы. Женщина бросает кости и объявляет, что Исмаила ждет легкая победа, а потом дарит ему один из амулетов, приколотых к ее одеждам — большой серебряный квадрат, покрытый незнакомыми знаками, чтобы отвести зло. В ответ он целует ей руки (я никогда прежде не видел, чтобы он так поступал) и щедро жалует кошель с золотом, взятый у Абдельазиза, поскольку сам никогда не носит ничего столь презренного, как деньги.