Сильно старались Сигизмунд и Сапега склонить к измене и доблестного дьяка Томилу Луговского, но это им не удалось. Когда 8 декабря Сукин, Сыдавный и другие собирались уже совсем ехать в Москву, то Сапега позвал к себе Луговского и, указывая ему на отъезжающих, одетых в богатые платья, объявил, что они едут в Москву по домам, «так как Сукин стар, а прочие, живучи здесь, проелись».

Сапега отвечал на это, что оставшиеся и одни посольское дело править могут… «И от приезда их в Москву, кроме добра, никакого худа быть не может… Авось, на них глядя, и из вас кто захочет также послужить верою и правдою. Государь и их также пожалует великим своим жалованием, поместьями и вотчинами…» «Надобно, – отвечал Луговской, – Лев Иванович, просить у Бога и у короля, чтобы кровь христианская литься перестала, чтобы государство успокоилось… А присланы мы к королевскому величеству не о себе бить челом и промышлять, но обо всем Московском государстве».

Сапега долго уговаривал Томилу послужить королю «прямым сердцем» и, наконец, обещал от имени Сигизмунда, что он наградит его всем, «чего только пожелаешь». Услышав это, Луговской вежливо поблагодарил его за королевскую ласку, а Сапега, думая, что тот уже склонился на польскую сторону, стал тотчас же предлагать ему отправиться вместе с Сукиным в Смоленск, чтобы уговорить Шеина и смольнян поцеловать крест королю и впустить в город польские войска. Но Луговской отвечал с негодованием: «Никакими мерами этого мне сделать нельзя. Без совета послов не только что того сделать, и помыслить о том нельзя, Лев Иванович! Как мне такое дело сделать, которым на себя во веки проклятие навести. Не токмо Господь Бог и люди Московского государства мне не потерпят, и земля меня не понесет! Я прислан от Московского государства в челобитчиках, а мне первому же соблазн в люди положить. Нет, по Христову слову, лучше навязать на себя камень и вринути себя в море, нежели соблазн такой учинить. Да и королевскому делу, Лев Иванович, в том прибыли не будет. Я знаю подлинно, что под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, а они и тех не послушали. А если мы поедем и объявимся ложью, то они вперед и крепчае того будут и никого уже не станут слушать».

«Ты только съезди и себя им покажи, а говорить с ними будет Василий Сукин. Он ждет тебя и давно готов», – настаивал Сапега.

«Без митрополита и без князя мне ехать нельзя, – повторял ему Луговской. – Да и Василию ехать непригоже, и от Бога ему не пройдет. Коли хочет, пусть едет, в том его воля».

Узнав от Томилы его разговор с Сапегой, большие послы стали всеми силами противиться коварному умыслу Сигизмунда раздробить их посольство, так как ясно поняли, что дело сведется к его упразднению.

«На другой день после разговора Сапеги с Луговским прямые послы, – говорит И. Е. Забелин, – призвали своих кривых товарищей-изменников и говорили им, чтобы они помнили Бога и души свои, да и то, как они отпущены из соборного храма Пречистой Богородицы от чудотворного Ея образа… и не метали бы государского земского дела, к Москве бы не ездили; промышляли бы о спасении родной земли, ибо обстоятельства безвыходны: сами видят, как государство разоряется, кровь льется беспрестанно, и не ведомо, как уймется; что, видя все это, как им ехать в Москву, покинуть такое великое дело. «А у нас, – прибавляли послы, – не то что кончается, а дело (уговор с королем) еще и не начиналось». – «Послал нас король с грамотами, как нам не ехать», – ответили кривые, вовсе не помышляя о том, что король еще не был их государем и не мог, по правам посольства, распоряжаться чужими послами. Затем кривые, награжденные великим жалованием короля, уехали из-под Смоленска».

Таким образом, в начале декабря последовало распадение Великого посольства в королевском стане; оставшиеся в нем «прямые» послы продолжали терпеть холод и голод и были скорее на положении нищих, чем послов; тем не менее они непоколебимо оставались на страже православия и русской народности и, несмотря на бдительный надзор, умели сноситься с Шеиным и поддерживали в нем решимость продолжать защиту города до последних сил.

Одновременно с этим распалось и боярское правительство в Москве. «Оно было заменено, – говорит С. Ф. Платонов, – совершенно новым правительственным кружком», действовавшим уже всецело в угоду Сигизмунда.

Мы видели, что еще в бытность Жолкевского в Москве в столицу стали прибывать из королевского стана под Смоленском бывшие тушинские бояре – «те враги богаотметники Михайло Салтыков да князь Василей Мосальский с товарыщи». Вслед затем приехал в Москву также верный слуга короля – торговый мужик, кожевник Федор Андронов. Сигизмунд, разумеется, всячески покровительствовал этим изменникам, прямо державшим его сторону, и приказывал Боярской думе устраивать все их частные дела.

Со своей стороны, и бояре также были в высшей степени угодливы по отношению к королю. Как мы видели, Мстиславский был пожалован им в конюшие «за дружбу и радение», а Ф. И. Шереметев не стыдился писать унизительные письма к Льву Сапеге, чтобы он бил челом королю и королевичу об его вотчинных деревнишках. Били челом королю о пожаловании их землею и прочими милостями и множество других людей: бывший дьяк Василий Щелкалов, Афанасий Власьев, старица-инокиня Марфа Нагая и др. Таким путем часть московских правящих людей постепенно стала признавать короля властителем государства, в ожидании, пока прибудет королевич, что, как мы видели, вполне совпадало с намерениями Сигизмунда, не замедлившего необыкновенно щедро раздавать прямо от своего имени жалованные грамоты всем обращавшимся к нему за милостями. Более всего был награжден его ревностный слуга Михаил Глебович Салтыков с сыном Иваном; им были пожалованы богатейшие волости: Чаранда, Тотьма, Красное, Решма и Вага, бывшие прежде в обладании семей Годуновых и Шуйских, когда те находились у власти.

Другим ревностным слугой короля был торговый мужик Федор Андронов.

Скоро Андронов с «боярином» Гонсевским стали распоряжаться царской казной как своей собственной. Лучшие вещи отправлялись королю под Смоленск, но хорошо нагрел себе руки около этой казны и Гонсевский.

Сам Андронов сел, как мы видели, рядом с именитыми боярами в их думе, с важным званием казначея. Все же остальные «верные слуги» Сигизмунда, из бывших тушинцев, были распределены по московским приказам распоряжением короля от 10 января 1611 года: Михайло Молчанов – на Панский; князь Ю. Хворостинин – на Пушкарский; дьяк И. Грамотин – на Посольский, получив звание великого печатника, Иван Салтыков – в Казанском дворце и т. д.

Еще ранее этого, в середине октября 1610 года, какой-то поп, не то Харитон, не то Никон, показал на пытке Гонсевскому, что бояре сносятся с Вором и хотят сообща с ним изгнать поляков из Москвы. Дело это представляется очень темным и притом маловероятным, ввиду боязни бояр влияния Вора на чернь и их угодливости по отношению Сигизмунда, но Гонсевский поспешил воспользоваться этим оговором и с той поры перестал стесняться с боярами; он ввел в Кремль несколько сот немецких наемников, расставил пушки по стенам и окончательно взял управление городом в свои руки.

Особенно оскорбляло бояр, что выше их в думе сидит торговый мужик Федор Андронов. Но не был доволен высоким положением Федора Андронова и другой изменник – Михайло Салтыков; между обоими немедленно возникла жестокая вражда, и оба наперерыв старались писать друг на друга доносы Сапеге для доклада королю.