Слабодушные бояре подписали эти грамоты «и поидоша к патриарху Ермогену и возвестиша ему все, чтоб ему к той грамоте рука приложити и властям всем руки свои приложите, а к Прокофью о том послати. Он же, великий государь, поборатель православной християнской веры, стояще в твердости, аки столп непоколебимый, и, отвещав, рече им: «Стану писати к королю грамоты на том и руку свою приложу и властям всем повелю руки свои приложити и вас благословляю писати; буде король даст сына своего на Московское государство и крестит в православную християнскую веру и литовских людей из Москвы выведет, и вас Бог благословляет такие грамоты писати и к королю послати; а буде такие грамоты писати, что во всем нам положиться на королевскую волю и послам о том королю бити челом и класться на его волю, и то ведомое стало дело, что нам целовати крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не токмо что мне рука приложити, и вам не благословляю писати, но проклинаю, кто такие грамоты учнет писати; а к Прокофью Ляпунову стану писати: буде королевич на Московское государство и креститься в православную християнскую веру, благословляю ево служить, а будет королевич не крестится в православную христианскую веру и Литвы из Московского государства не выведет, и я их благословляю и разрешаю, кои крест целовали, королевичу, идти под Московское государство и померети всем за православную христианскую веру».

Взбешенный этим отказом, «той же изменник, злодей Михайло Салтыков, нача его, праведного, позорити и лаяти, и выняв на него нож, и хотяше его резати…» Но святитель не устрашился занесенного над ним ножа. Он осенил злодея крестным знамением и громко сказал ему: «Сие крестное знаменье против твоего окаянного ножа; да буди ты проклят в сем веце и в будущем». Затем, обратившись к стоявшему тут же первому боярину князю Мстиславскому, Гермоген сказал ему тихо: «Твое есть начало (ты самый старший), тебе за то добро пострадати, за православную христианскую веру; аще и прельстишися на такую дьявольскую прелесть и преселит Бог корень твой от земля живых (прекратится род твой), да и сам какою смертию умреши…»

Бояре не послушали патриарха Гермогена и отправили без его подписи свои грамоты к королю и к послам под Смоленск, причем князья Иван Михайлович Воротынский и Андрей Васильевич Голицын были вынуждены силою приложить к ним свои руки: «Они ж в те поры быша за приставы в тесноте велице».

23 декабря 1610 года «приидоша ж те грамоты под Смоленск к королю и к митрополиту Филарету. Митрополит же и послы, видя такие грамоты, начата скорбити и друг друга начаша укрепляти, что пострадати за православную християнскую веру. Король же повеле послом быти на съезд и нача им говорити и грамоте те чести, что пишут все бояре за руками, что положились во всем на королевскую волю, да им велено королю бити челом и класти все на его волю».

27 декабря послов опять позвали на съезд, и опять все настояния поляков, чтобы они признали боярскую грамоту, присланную из Москвы, разбились о их несокрушимую твердость. «Отпускали нас к великим государям бить челом, – отвечал полякам князь В. В. Голицын, – патриарх, бояре и все люди Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я, князь Василий, и не поехал бы, а теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, Освященного Собора и не по совету всех людей Московского государства…»

Так же неуклонно твердо отказывали послы полякам и в их требованиях относительно Смоленска на съезде, состоявшемся на следующий день, 28 декабря.

23 января под Смоленск приехал из Москвы Иван Никитич Салтыков и привез новые грамоты от бояр послам и жителям Смоленска, подтверждавшие прежде высланные «чтобы во всем положиться на волю короля». В ответ на это мужественные смольняне приказали передать Салтыкову, что если к ним еще раз пришлют с такими воровскими грамотами, то посланный будет застрелен.

Между тем, хорошо зная бедственное положение защитников Смоленска и опасаясь возможности взятия его поляками, к которым уже давно подошло на усиление 30 000 запорожских казаков, князь Василий Васильевич Голицын объявил панам, что послы согласны впустить в Смоленск 50 или 60 поляков, но с тем, чтобы король не требовал от жителей присяги на свое имя и немедленно же снял осаду. «Этим вы только бесчестите короля: стоит он под Смоленском полтора года, а тут как на смех впустить 50 человек», – отвечали рассерженные предложением Голицына паны. Тогда послы набавили еще 50 человек и объявили, что больше 100 человек впустить в Смоленск они ни под каким видом не согласятся.

30 января состоялся опять съезд послов с панами, на котором присутствовал и Иван Салтыков, сообщивший им новую грамоту, привезенную из Москвы. Послы отвечали по-прежнему, что без подписи патриарха грамота не имеет для них значения, и опять предложили впустить 100 поляков в Смоленск, с тем чтобы немедленно была снята осада и чтобы от граждан не требовалась присяга королю, как это прежде обещал сам Сигизмунд.

«Это клевета, клевета», – отвечали паны и стали уверять, что Сигизмунд никогда не давал таких обещаний.

«Если вы увидали в нас такую неправду, – сказал им на это Филарет, – то королю бы пожаловать, отпустить нас в Москву, а на наше место выбрать других; мы никогда и ни в чем не лгали, что говорим и что от вас слышим, все помним. Посольское дело – что скажется, того не переговаривать, и бывает слово посольское крепко; а если от своего слова отпираться, то чему вперед верить?..»

«Вы, послы, – закричал в ответ Филарету Иван Салтыков, – должны верить панам их милости, они не солгут; огорчать вам панов радных и приводить на гнев великого государя короля непригоже; вы должны беспрекословно исполнять волю королевскую по боярскому указу, а на патриарха смотреть нечего: он ведает не государственные, а свои поповские дела; его величеству, стояв под таким лукошком два года и не взяв его, прочь отойти, стыдно; вы – послы, сами должны бы вступиться за честь королевскую и велеть смольнянам целовать крест королю».

Послы попросили панов приказать замолчать Салтыкову, а затем Филарет на поставленный вопрос – будет ли исполнена боярская грамота, отвечал: «Сами вы знаете, что нам, духовному чину, отец и начальник – святейший патриарх, и кого он свяжет словом, того не только царь, сам Бог не разрешит: и мне без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами не делывать…» Выведенные из себя такой твердостью Филарета, паны закричали послам: «Ну так ехать вам к королевичу в Вильну тотчас же!»

Через два дня послов опять позвали к панам. Они были по-прежнему непоколебимы, и поляки вновь пригрозили им немедленным отправлением в Вильну.

7 февраля был еще съезд. На нем поляки объявили, что король жалует смольнян, позволяет присягнуть одному королевичу и обещает снять осаду, но требует ввода в город 700 человек. Послы, однако, согласились только на впуск 200 человек.

На следующий день поляки заявили им, что согласны на это число людей и просят послов сообщить об этом жителям города.

Но смольняне не хотели впустить к себе и двухсот человек; только после долгих убеждений они согласились, но с тем, чтобы король снял осаду и отвел свои войска за границу перед впуском помянутых двухсот человек.