Заведующая подошла к двери кабинета. Она явно намеревалась сначала переговорить с доктором Филдом. Поэтому она вышла навстречу ему в коридор.

— Это та самая мисс Моррис, — сказала она, — которая довела до срыва Джеймса Тернкасла. Она настаивает на встрече с вами. Иначе отказывается уходить.

— Я с ней разберусь, — жестко ответил доктор Филд.

Он не испытывал никакого желания обсуждать своего пациента с женщиной, из-за которой поднялся такой шум. Он ей выскажет ей все, что думает. Поэтому он решительно направился в кабинет, а заведующая не без облегчения удалилась в кухню для персонала, где собиралась запить свое поражение чашкой чая.

— Чего вы хотите? — сказал доктор Филд, войдя в кабинет.

— Как там Джеймс? — спросила Ребекка. Сначала — о главном, решила она.

— Нисколько не лучше из-за вашего вмешательства, — ответил он.

— Я поражена, — сказала Ребекка. — Вы же его врач. Неужели вас нисколько не интересует, из-за чего он сорвался? Не кажется ли вам, что эта информация может помочь в лечении Джеймса?

— Мадам, — ответил доктор Филд сдержанно, — лечение Джеймса я провожу, основываясь исключительно на том, что узнаю от самого Джеймса. Все, что говорят посторонние, для меня значения не имеет.

Ребекка встала.

— Имеет значение или нет, доктор Филд, — сказала она, — я намерена вам это сообщить. Сегодня я растревожила его тем, что упомянула имя, которое, возможно, и есть источник его депрессии. Я просто сочла, что вам нужно это знать.

Ребекке иногда, если это требовалось для защиты, приходилось консультироваться с психиатрами. И она часто приходила к выводу, что толку от них мало. Они держались так, будто им все известно и они никогда не ошибаются. А когда в чем-то сомневались, начинали сыпать малопонятными терминами, чего она и ожидала теперь от доктора Филда.

— Вам известно, что такое трансфер? — спросил он язвительно.

Ребекка его вопрос проигнорировала, а в ответ задала свой:

— Вам известно, что стоит за именем Дрейфус?

Он растерялся. Разумеется, это имя он слышал, но явно никак не связывал его со своим пациентом, и Ребекке оставалось только удивляться тому, чем же он занимался все двенадцать месяцев, которые Джеймс провел в больнице. Она собрала все свои бумаги.

— Запомните это имя, доктор Филд, — сказала она презрительно. — Именно оно вызвало у Джеймса такую бурную реакцию. Запомните его. Возможно, пригодится.

И вышла из кабинета до того, как он успел дать волю гневу. А он взбесился не на шутку. Эта женщина имела наглость объяснять, как ему выполнять свою работу. Но он был зол и на себя — за мелкий, но прокол, показавший его некомпетентность.

Ребекка вернулась в Лондон не совсем довольная. Она искренне считала, что нашла правильный вектор для лечения Джеймса, но ей запретили посещать клинику. Она многого ждала от его рассказа и твердо верила, что докопается до правды. Теперь эту правду Джеймс мог открыть, а мог и не открыть доктору Филду, который совершенно точно с ней бы делиться не стал. Тем более с тем, кто первым указал ему верный путь. Но она надеялась, что частный сыщик сумеет многое разузнать.

И он действительно разузнал. Из Австрии он привез множество рассказов, которые давали первые зацепки к раскрытию целого заговора, а то, что он узнал в Марселе, подтвердило эту версию.

— Мы на правильном пути, — сказал он Ребекке. — А что Джеймс?

Она рассказала, что ее расследование пришлось прекратить, и объяснила почему.

Но сыщик воодушевился.

— Вы убедились, что связь есть, — сказал он. — Вот что важно. Что-нибудь мы из этого да выудим. Иначе и быть не может. Надо только запастись терпением.

— Это вы посоветуйте бедняге Дрейфусу, — сказала Ребекка.

29

Вернувшись в камеру после первого свидания с семьей, я впал в глубокую депрессию. Мне хотелось отделить себя от семьи. Точнее, я мечтал, чтобы они меня бросили. Пусть уедут, уедут из этой страны куда-нибудь далеко-далеко, сменят фамилию и заживут жизнью не-Дрейфусов. В их отсутствие я буду меньше сокрушаться о катастрофе, в которую я превратил их жизнь. Буду настаивать на их отъезде, решил я. Буду его требовать. А если они откажутся, откажусь с ними встречаться. Я так себя накачивал, что начал кричать вслух: «Убирайтесь! Все убирайтесь! Оставьте меня в покое». Решетка на моей двери клацнула, в окошечке появилась пара глаз: проверяли, все ли в порядке. Я не пытался покончить с собой, у меня не шла изо рта пена. И, главное, я не был мертв. Ничего предосудительного. Решетка захлопнулась — не без презрения к моему приступу злости.

Не помню, как я пережил следующие несколько дней. Депрессия меня не отпускала. Время от времени я видел других людей. За обедом в столовой. Я заметил, что меня сторонятся. Никто не подходил, не предлагал дружбу, не заводил бесед. Напротив, я чувствовал явную враждебность, что меня очень расстраивало. Если я решил избавиться от родственников, мне необходимо было обзавестись какими-то приятелями. Даже из числа тех несчастных, с которыми на воле я никогда не стал бы общаться. Но мне надо было умерить свои притязания. В корне пересмотреть свои ценности. Хоть я и был невиновен, мне надо было научиться вести себя как преступник. Более того, научиться думать как преступник. Но у меня не было никакого опыта. Мне следовало поучиться. Я должен был научиться контактировать с ними. Да, контактировать. А потом, если удастся, и влиться в их компанию.

Для этого я решил не пропускать спортивные занятия, которыми прежде не интересовался. С некоторой опаской я позволил отвести себя во двор для спортивных занятий. Там было полно народу. Шла игра в мяч, в которой, похоже, не было правил, а побеждал тот, кто больше бранился и ругался. Сам мяч был, считай, ни при чем. Кто-то бегал по кругу, и даже это занятие сопровождалось злобными монологами. На площадке только и делали, что поносили всё и вся.

Я некоторое время постоял у стенки. Наверное, ждал, когда мне скажут хоть слово или хотя бы кивнут. Я заметил, что несколько человек, переглянувшись, посмотрели на меня. Что ж, меня хотя бы заметили. Я решил обежать рысцой двор. Это же было место для спортивных занятий, и глупо было так и стоять у стенки. Начав пробежку, я заметил на себе их взгляды. Взгляды были недобрые, и я почувствовал угрозу. Чтобы отогнать страх, я запел. Изо рта у меня откуда ни возьмись — если не считать двух тысячелетий памяти — полилась мелодия, которую пела мне мама, когда я был маленьким. Ту, что пела ей ее мама. Эта песня на идише была единственным еврейским наследием, которого моя мама не таила. Песня бабушки, которую даже печи не смогли заглушить. Я пел ее себе и представлял ее лицо, вместе с ней шептал на идише отдельные слова, которые вдруг всплывали в памяти, и эти воспоминания так меня радовали, что на миг я забыл, где я и почему. Даже забыл о своей главной беде, забыл, кто я. Пока я пел, память находила все новые слова, меня унесло в ту парижскую квартиру, в те времена, когда она еще не пошла за молоком, а мой дед еще не пошел ее искать. И некоторое время бежал и пел. А потом услышал пронзительный свисток и замер как вкопанный. Гестаповский свисток, звук которого сопровождал их страхи в их последние парижские дни. И тогда я огляделся по сторонам, увидел, где я, и понял, почему я тут, вспомнил свое имя. Слова песни пропали, пропала и мелодия — меня погнали в строй, повели обратно в камеру. Оказавшись там, я уже не мог вспомнить ни мелодию, ни отдельные слова, даже лицо бабушки словно заволокло дымкой. Но я не падал духом. Я уверял себя, что, если буду ходить во двор, память вернется. Однако она слабела. Мелодию я вспомнил, но слов вспоминалось все меньше, и у меня уже не получалось забыть, кто я и почему здесь, как это было в то волшебное утро, когда я впервые вышел на зарядку.