Пока Электра пыталась выведать у нее, что она думает о докторе Леппингтоне, Бернис смотрела в окно. Над вершинами гор вздувались темные тучи. Надвигалась гроза.

— Может быть, он пригласит тебя как-нибудь пообедать, — говорила Электра. — Ты согласишься?

Бернис собиралась ничего не говорить Электре об этом, но не смогла устоять перед искушением увидеть выражение ее лица.

— А он уже пригласил, — сказала она довольно небрежно.

— Да ну! — Изумление Электры принесло Бернис глубочайшее удовлетворение. — Ты ведь согласилась, правда?

Бернис с улыбкой кивнула.

— О, девочка моя, — расплылась в улыбке Электра. — Когда?

— Завтра вечером. Мы пойдем в «Сороку» в Уитби.

— А, хороший выбор. Боже, я достану завтра днем свою косметичку, и мы так над тобой поработаем, чтобы он голову потерял от вожделения.

За счастливой болтовней они принялись решать, что наденет Бернис к завтрашнему обеду. Снаружи на город наползали темные тучи. И выглядели они в точности, как крылья бескрайней летучей мыши, распахнувшиеся будто для того, чтобы стереть с лица земли все человечество.

СЕКС, СЕКС, СЕКС!

О боже, это по мне. Что он со мной делает! Какие слова он говорит! Грязные слова. Но они так возбуждают. Интересно, решусь ли я на минет?

Bсе когда-нибудь бывает в первый раз, а как иначе, спросила она себя. Да, давай же, сделай это.

Фиона Хилл, нежась, потянулась в постели, позволяя целовать себя с головы до ног. В номере 101 «Городского герба» было тепло — они нагрели комнату так, что запотели стекла.

— Сейчас я поцелую твою грудь, — бормотал ее любовник. — Потом я стану целовать твой живот, потом я стану целовать твои бедра, потом я стану... юм, юммм-эр...

Фиона Хилл заерзала ногами по простыням, наслаждаясь каждым пропитанным сексом мгновением. Ей было двадцать девять. Уж поверь мне, думала она, давно, давным-ДАВНО пора. Она весила чуть больше 7 стоунов[13]. Худенькая, тонкокостная, кареглазая. Волосы? Мышино-русые. Не неприятная. Обычно она носила толстые очки в синей оправе — но только не сегодня, сегодня никаких очков. Ты это заслужила. Ты заслужила хотя бы раз быть центром вселенной. Ты заслужила быть предметом желания: жаркого, сексуального — да, да, выговори это — животного желания.

Ты заслужила, чтобы тебя... тебя... давай же, сказала она себе. Не сдерживайся. Произнеси это гадкое, это распутное слово.

Трахали.

Ты заслужила, чтобы тебя трахали.

Теперь она выдохнула это гадкое слово вслух:

— Трахни меня, Мэтт... пожалуйста, трахни меня.

Трахаться.

Само слово у нее на языке казалось странным — возбуждающим: и необычным, и грязным одновременно.

Трахаться.

За все свои двадцать девять лет она и про себя не могла этого слова произнести, не залившись при этом жаркой краской. А потом сломя голову бежала в исповедальню, как будто за ней гнался сам Люцифер. И рассказывала все отцу О'Коннелу. О грешных ощущениях внизу живота, о журналах, которые девочки на работе подбрасывали ей на стол, и о том, как — и где — она намыливалась в ванной, даже если знала, что кожа у нее уже чистая; но ей нравилось то ощущение, которое возникало всякий раз, когда по коже скользили намыленные пальцы.

Секс.

Но теперь плотина прорвана. Она столкнулась с Мэттом на вечеринке в честь помолвки подруги. Он отвез ее домой — ну, до полдороги. Вдруг он остановил машину и поцеловал ее. Силы небесные, как же она разнервничалась; ей казалось, что внутри нее надувается воздушный шар, растет все больше и больше и больше, вот-вот взорвется.

А потом что-то действительно взорвалось.

Все это было безумие — полнейшее безумие.

Через две минуты он уже был на ней, заполняя ее, пока ей не стало казаться, что она расколется на части — я была в экстазе? в агонии? я потеряла рассудок?

Мне это нравилось, думала она потом. Двадцать девять лет — я все еще девственница.

Но этому пришел конец.

Секс.

Она открыла глаза, на губах у нее играла улыбка. Заходящее солнце пробилось сквозь облака, и теперь забредший в окно луч залил красным стену номера. Он блестел на стекле, закрывавшем картину, на которой в озере плавали обнаженные мальчики. До нее донесся запах красной розы в высоком фужере. Несказанно душистый и сладкий, он как будто плыл сквозь ее кожу, чтобы согреть ей кровь. Сердце ее пело от чистейшего счастья.

Любовь.

И вот она я — в номере 101, расслабленно думала она, чувствуя себя невероятно восхитительной и желанной. Я хочу остаться в номере 101 навеки. Я хочу, чтобы он трахал меня, пока я не расплавлюсь и не утеку в ковер, в мебель и стены. Я хочу, чтобы время застыло в следующий раз, когда я достигну оргазма, и чтобы этот оргазм длился вечность.

Наверное, так оно и есть в раю?

Ощущение бесконечного оргазма? Оргазм на миллиард лет?

М-м-м... хочется надеяться.

Подобные мысли погнали бы ее бегом к отцу О'Коннелу, у которого в ушах щетинятся седые волосы и по-шотландски угрюмый голос. Не будет этого больше, Фиона, не будет. Я нашла свою настоящую любовь. Мне тепло. Я в безопасности.

Да. Были и проблемы. Двадцатилетняя разница в возрасте ее не смущала. Но Мэтт был женат. Он был директором строительной фирмы, где она. работала.

Но будущее не имело значения.

Этот уик-энд ведь продлится вечно, разве нет?

Фиона с нежностью смотрела на стальную шевелюру, которая слегка покачивалась из стороны в сторону, когда Мэтт касался языком ее плоского живота. Она застонала от наслаждения, когда он принялся целовать завитки мягких волос у нее между ногами. Одна большая рука поднялась, чтобы ласково сжать ей грудь. В красном закатном свете блеснуло золотое обручальное кольцо.

Мэтт продвигался вверх по ее телу, пока его глаза — яркие, как осколки льда, сверкающие под солнцем, — не заглянули в ее. Все его тело лежало на ней. Оно было теплым, твердым и — ах как умиротворяющим.

— Фиона, — прошептал он. — Ты мне веришь?

— Да.

— Ты мне веришь, когда я говорю, что люблю тебя?

— Да, верю.

Он поцеловал ее в губы, и она уловила в его дыхании запах шампанского и сигар.

— А теперь, — выдохнул он, — я собираюсь заняться с тобой любовью. Готова?