Я вошел и тщательно запер за собой лязгнувшую дверь.

— О? — Бойль вздрогнул и оторвался от своего занятия. — Это вы есть? Здравствуйте, Сергей. Очень вам радостен.

— Взаимно, — сказал я, улыбаясь. — Я тоже радостен. Нет-нет, я к вам не по делу. Просто поговорить… Сколько же это мы с вами не виделись — дня три? Четыре?

— Пять, — сказал Бойль. — С тех пор, как я здесь сижу, вы заходили только один раз. Извините меня, но я так и не благодарил вас…

— Чепуха, — отмахнулся я, роняя себя на топчан и кладя автомат и шлем рядом с собой. — Не берите в голову. У вас тут все нормально? Ну, кормежка там, и вообще…

— Что? Да, конечно. Все замечательно. Вы знаете, Сергей, я недавно набрел на одну старую статью — так вот, оказывается…

Я успел его прервать. Когда ему хотелось общения, его заводную шкатулку всегда прорывало монологами, и я давно уже знал, что если не удается остановить его на разбеге, приходится либо выслушивать до конца, гордясь своим терпением, либо сразу начинать ругаться черными словами — на него это действовало. Но сейчас мне не хотелось ни того, ни другого. Я дотянулся до проекционного аппарата и выудил из него кассету с микрофильмом. Бойль смущенно захмыкал.

— «Новый подход к изучению миграций неолитического человека на Среднем Востоке», — прочитал я. Судя по шрифту надписи, новому подходу исполнилось лет пятьдесят. — Интересно. Зачем вам это?

Он промямлил что-то насчет того, что смена рода занятий действует на организм освежающе. Врать он не умел, это было очевидно. Я пожал плечами и вернул кассету на место.

— Дело ваше. Я к вам, собственно, вот зачем… — «А зачем?»— вдруг с удивлением осознал я. Кой ляд меня сюда принес? Не скажешь же вот так прямо, в лоб, что больше не можешь, что быть командиром отделения и каждую ночь подставлять свою шкуру под пули неизмеримо легче, чем быть хотя бы в малой степени ответственным за то, что делается по нашей воле. По моей в том числе. Не скажешь, что уже начал ощущать странное болезненное удовлетворение своей работой и боишься такого удовлетворения. Не скажешь, что, чувствуя себя на пределе, просто-напросто пришел поговорить с умным, беспомощным и непонятным человеком, желая получить от него что-то очень нужное и не зная — что, но притом зная, что можешь в любую минуту уничтожить этого человека одним только словом, одним движением пальца… Глупо все это. Ох, как глупо…

— Я закурю? — спросил я.

— Конечно. Пожалуйста.

Я зажег сигарету. Сизая струйка, замысловато завиваясь, всплыла к потолку, ударилась и отправилась посмотреть, нет ли где обходного пути. Я выпустил еще одну. Полегчало.

— Послушайте, Сергей…

— Да? — Я напрягся.

— Я вам благодарен. Но вы должны меня понять: мне очень злонеловко употреблять вашим гостерпиимством… Э-э… я корректно сказал?

— Почти. Вы хотите знать, когда вас отсюда выпустят, — эту фразу я произнес в утвердительном тоне.

Он помялся.

— Ну, в общем… да. Примерно. Видите ли, мне нужно работать, а многие материалы здесь недоступны… вы понимаете?

Это я понимал. Не понимал я другого и не мог понять: как он до сих пор выходил живым из тех мест, где материалы доступны даже слишком. В одной мелкой стайке он ухитрился прожить дня три — не знаю, много ли ему удалось извлечь для науки, но уносить ноги пришлось на форсаже. Помню, на меня это произвело впечатление. Человек жил в стае! Один. Без подстраховки. Без дюжины снайперов, готовых по радиокоманде разом оставить его в растерянном одиночестве среди дюжины трупов. Он это смог. Он доказал, что это возможно. Такого везучего человека я в жизни не встречал: пули изорвали его одежду, он заблудился и едва не замерз, но вышел точно на мое отделение, и опять ему повезло: в тот раз ни Сашки, ни Вацека с нами не было.

А ведь я тогда уже точно знал, что Сашке его не отдам, с внезапным ознобом подумал я. Ни за что. Знал, что спрячу его в такое место, где никому не придет в голову искать, по типу того классического письма… Сашка, конечно, далеко не Дюпен, а настоящие профессионалы из нацбеза, кто уцелел, сейчас либо на Юге, либо легли на дно и не шевелятся. Риск был умеренный. Пожалуй, я мог бы еще отдать Бойля до ареста Сельсина и, как водится, нашел бы способ оправдать себя если не в Сашкиных глазах, то в своих собственных… Теперь — нет. Не могу.

Плохо, когда позади тебя рушится мост.

— Как вы считаете, долго еще они смогут сопротивляться? — спросил я.

— Адаптанты?

— Они.

— Я бы не ставил вопрос таким образом, — раздвинул морщины Бойль. — Я бы поставил его по-другому: долго ли еще сможем сопротивляться мы?

— То есть?

На этот раз он все же завел свою шкатулку, и я ему не воспрепятствовал. Как всегда, говорил он гладко, будто слова у него были заранее построены в походные колонны, — говорил, как на лекции, а в моем мозгу откладывался конспект. Большинство людей почему-то считает адаптантов феноменом новейшего времени, говорил Бойль. Однако это не так. Без сомнения, говорил он, адаптанты существовали всегда, во все эпохи, поскольку причина их существования не социальная, а генетическая, но они стали очень заметны тогда, когда человечество создало для них подходящую социальную базу, что, к сожалению, совпало по времени с генетическим взрывом. Я хочу сказать, говорил он, что людям не так-то легко будет отвернуться… отвертеться от кровного родства с адаптантами, хотя, конечно, им будет очень этого хотеться. Уже хочется, верно? Дело, однако, не в гипертрофированной агрессивности адаптантов по отношению к внешнему врагу, коим им справедливо представляются люди… Как вы полагаете, Сергей, какая основная черта присуща человечеству?

— Уничтожать себе подобных, — ответил я не задумываясь. — Знаем, проходили.

— Вы ошибаетесь, — мягко возразил Бойль, и я заметил, что вид у него усталый и отрешенный. — Основная черта человечества — беспечность. Это свойство превалирует даже над тягой к творчеству или, скажем, к насилию… разумеется, я говорю о человечестве в целом. Беспечность у вас… у нас просто поразительная. Мы легкомысленно рано нарушили естественный порядок вещей. Человечество перестало жить стаями и выиграло во всем, кроме уверенности в завтрашнем дне, забыв о том, что стая с обязательной иерархической структурой — крайне устойчивое и дееспособное образование. Совершенно безразлично, как называется эта стая: военная диктатура, абсолютная монархия или первобытная толпа, которая вовсе не была толпой… До появления конкурирующего вида считалось, что биологически мы доросли по крайней мере до усеченной демократии. Впрочем, это уже предмет экологии структур, по этому вопросу я рекомендовал бы вам обратиться к… Да-да, вы правы. Все время забываю… Это ничего, что я столь дидактичен?

— Даже приятно, — сказал я. — Я уже отвык. Вы продолжайте, продолжайте.

— Что тут продолжать? — Бойль развел руками. — Вы же знаете, как крысы подходят к приманке. Первой ее пробует самая слабая и подчиненная крыса, а остальные сидят и смотрят, что из этого получится. Если крыса издыхает от яда, для стаи эта потеря практически неощутима. Стаю, в отличие от нас, можно уничтожить, только истребив полностью, единственный оставшийся в живых — уже зародыш новой стаи. В человеке извечно борется сознательное стремление к свободе с унаследованным от предков неосознанным желанием жить в стае, охотно подчиняясь ее дисциплине. Неудивительно, что после многих цивилизованных попыток мы смогли противопоставить адаптантам только повстанческие отряды — это ведь тоже стаи, Сергей. Стаи против стай. Беда только в том, что их стаи устойчивее наших, поскольку скрепл… укреплены инстинктом такой силы, о которой мы не имеем ни малейшего понятия. Самое неприятное состоит в том, что любое увеличение свободы отдельной человеческой особи неизбежно ведет к уменьшению запаса прочности цивилизации, и причина этому лежит внутри нас. Нам еще миллион лет не удастся избавиться от этого естественным путем. Избавиться — значит поумнеть, а умнеем мы туго. Конечно, можно было бы попытаться искусственно взрастить совершенно иное человечество, свободное от наших врожденных недостатков, технически это уже достижимо, — но зачем нам такое человечество, в котором не будет нас? Возможно, мы просто обречены как вид. Поразительно, что люди только-только начинают это осознавать — отдельные люди, заметьте это, Сергей. Только отдельные. В своей массе человечество, вероятно, никогда этого не осознает.