– Откуда ты вообще знаешь об этом пленнике? Ты понимаешь, насколько серьезны твои обвинения?!

– Понимаю. Откуда знаю? Я слышала ваш разговор с Като-сан. И после следила за мужем. Я всегда помнила о том, что прежде он служил у князя Нагасавы.

Кандзаки-сан задышал прерывисто и тяжело.

– Но ведь это коснется не только твоего супруга, но и тебя, и его детей! Всех нас!

– Знаю. И если вы не хотите меня слушать, я пойду к князю Сабуро! А в свидетельницы призову Аяко!

– Аяко? Она тут при чем?!

– Все началось с того, что Аяко обмолвилась, будто видела чужой герб; как я полагаю, на доспехах того человека.

– Где она могла видеть пленника?!

– Не знаю. Возможно, она помогала моему мужу.

Сердце Мидори сжалось, она затаила дыхание, увидев выражение отцовского лица. Но в ее устремленных в одну точку глазах было холодное упрямство – так смотрит готовый совершить самоубийство воин на безупречно сверкающую сталь клинка.

– Мне было бы проще поверить, что ты сошла с ума, Мидори, – вдруг сказал Кандзаки-сан. – Ответь, зачем ты это делаешь?!

– Я член клана, и, хотя я женщина, в моих жилах течет самурайская кровь!

– Тебе известно, что, если все подтвердится, приговор будет очень суровым?

На мгновение сердце Мидори пронзило щемящее чувство, и она прижала руки к груди.

– Да, я знаю. У меня есть кинжал, и я последую за своим мужем.

– А как же твоя дочь?

– О ней позаботится Масако.

Кандзаки долго молчал. Ему вовсе не казалось, будто мир перевернулся: за долгие годы он привык ко всякому. И все-таки в этот миг он подумал: «Жизнь… Она наносит нам раны, но они затягиваются, и, хотя рубцы порою болят, смерть от потери крови уже не грозит. Тем не менее ты никогда не знаешь, какой стороной она повернется к тебе!»

А потом у него вдруг вырвалось:

– Не этого я хотел, Мидори! Я уже стар, мои дни сочтены. Самураями командовал бы мой сын, а ты, наверное, еще могла бы родить ему наследника…

– В том нет необходимости. У моего мужа есть сын – от женщины, которая живет в Киото.

– Муж сказал тебе об этом?

– Нет, я… узнала сама.

Кандзаки-сан нахмурился. Потом глухо проговорил:

– Иди, Мидори. Я велю послать за твоим супругом. – И прибавил после паузы: – Я понял: ты решила это сердцем и уже не отступишь.

Он всю жизнь был воином, а быть воином – это далеко не то, чтобы просто быть человеком, и он никогда не произносил таких слов. Да и как можно произносить их в мире, где необходимость зачастую подменяет собой справедливость, а все твои размышления перечеркиваются простым приказом. И все-таки он произнес их, произнес, глядя на дочь, такую странную и холодную. Она словно замерзла посреди долгой зимней дороги под слишком сильным ветром. Так бывает иногда в сложном, длинном походе: хочется лечь в снег и заснуть – чудится, что тебя отогреет то, что просто неспособно согреть.

Кандзаки-сан вызвал к себе Акиру. Он усадил его рядом. Налил саке. А потом очень спокойно и просто рассказал о том, что узнал от Мидори, впрочем не объяснив, от кого получил такие сведения.

Акира был потрясен. Выходит, он совсем не знал своего приемного отца! Сейчас Кандзаки-сан должен был метать громы и молнии, говорить сурово, сухо, резко, должен стоять в окружении преданных ему самураев, а не так, мирно, по-домашнему пить саке наедине с человеком, преступившим закон и презревшим родство!

– Так ты считаешь этого юношу своим сыном?

– Я считаю его сыном князя Нагасавы.

– Почему?

– Я всегда так считал. Господин Нагасава воспитывал его с самого рождения, дал свое имя.

– Ты не сказал мне тогда, много лет назад, о том, что у тебя была связь с наложницей своего господина!

Акира кивнул.

– Я знал, что этого не следует говорить. А потом я начал служить вам, стал вашим сыном и не видел смысла в таких признаниях.

Кандзаки-сан налил себе еще чашку и медленно выпил.

– Доволен ли ты нынешней жизнью? Считаешь ли, что получил то, к чему стремился?

– Не знаю. Пожалуй, нет.

– Я так и думал. – Он помолчал. Потом вдруг произнес: – Как бы то ни было, Нагасава нам более не опасен. Есть кое-что посерьезнее.

– Чума?

– Нет, не чума. Господин Сабуро поссорился со своим братом – не поделили земли. Значит, начнется новая война. – И прибавил: – Я думал, ты будешь с нами.

– Я с вами, Кандзаки-сан! – осмелился произнести Акира.

– Ты всегда старался быть с нами. Но не мог. И еще: с тем, что в себе, надо разбираться там. – Он приложил руку к груди. – А не здесь.

Акира опустил голову. Он не мог спросить Кандзаки-сан, кто выследил, узнал и донес. Почему-то он сразу подумал на женщин. Аяко? Если только ее вынудили, заставили, запугали. Но опять-таки кто? Мидори? Акира представил ее точеное лицо, едва уловимую печаль во взоре, плавную неторопливость движений. В ней был какой-то стержень; казалось, никакие бури, тайфуны, войны неспособны затронуть спокойствия ее души. Мидори?! Нет, в это трудно поверить. Масако? Она никогда не задавала вопросов, мало о чем задумывалась и казалась несколько туповатой. Но Акире нравился живой, веселый блеск ее глаз, она умела создавать атмосферу уюта одним своим присутствием, рядом с нею было так хорошо отдыхать душой и телом. Масако?! Конечно нет.

– Пока отправишься под домашний арест. Скоро я решу твою судьбу.

– Кандзаки-сан! – Акира вскинул голову, и в его взоре сверкнуло отчаяние. – В Киото меня ждет один человек. Я обещал приехать. Позвольте мне это сделать. Я просто хочу предупредить. Я дам вам слово вернуться и вернусь.

Кандзаки пристально смотрел на него. Он вспомнил выражение лица Мидори, когда та произносила свои последние слова. Мидори была не просто женщиной, она была его ребенком, а это другое. И потому он твердо ответил:

– Нет.

Если б заснуть,

Не мучаясь напрасной надеждой!

Сгущается ночь,

А я все гляжу и гляжу:

Луна склонилась к закату.

Акадзомэ Эмон

Этой мглистой ночи

Луна – иль судьбы моей

Конец одинокий?

Смогу ль ответить я,

Что более беспросветно?

Мать Митицуна[36]