меня подалее от отечества моего. Бог даст, я в год выучусь читать и писать по-шведски. С тех пор как я оставил Москву и прибыл сюда, никто ещё не знает о моём местопребывании. Впредь во всю жизнь обязуюсь служить Его Королевскому Величеству, всемимилостивейшему государю моему честно и пристойно. Если же Вашему Превосходительству не угодно принять меня, прошу и умоляю содержать письмо моё в тайне, дабы мне не попасть в беду, а я, несмотря на это письмо, мог бы безопасно ехать в Москву, а вы к моей погибели не открыли бы всего и не послали бы письма моего вслед за мной в Москву. Если бы я сколько-нибудь уверился в помощи короля, я бы сообщил ещё более добрых вестей, которых теперь время не позволяет написать. Верный холоп и слуга Гришка Котошихин.

Толмач кончил переводить, а генерал-губернатор всё стоял и смотрел в окно.

Наконец, он медленно повернулся, подошёл к Котошихину и спросил по-немецки:

– Боишься?

– Боюсь, ваша милость, ох как боюсь! – Гришка истово перекрестился. – Нечто они меня в покое оставят?

Таубе, не скрывая брезгливости, спросил:

– Мне не нравится, что ты хитришь, Котошихин! Хочешь ли ты на самом деле служить нашему королю?

– Всенепременно, ваше превосходительство! Иначе зачем бы я к вам прибыл?

– Я этого пока не знаю. Ведь ты побывал у врагов наших, в королевстве польском и литовском. И зачем ты просишься в Швецию, если оставляешь за собой возможность вернуться к своему прежнему государю?

– Так в княжестве Литовском я очутился не по своей воле, а потому, что мне было сподручней туда сбежать – ведь Литва была рядом, рукой подать. А потом я, правда, мыслил послужить Яну Казимиру, но не против короля вашего свейского. А когда выяснилось, что в королевстве польском началась смута, я решил податься сюды. Ваша милость, я не вру: ваша страна остаётся для меня единственным прибежищем. Если ваша милость мне откажет, мне останется только сунуть голову под топор – истинный Бог так! Так что я оченно обнадёжен, что какая-то лазейка для меня останется.

– Вот-вот, Котошихин. Ты не службы у нашего короля ищешь, а лазейку для себя.

Гришка упал на колени и запричитал:

– Это не так, ваша генеральская милость! Спросите у комиссариуса Эберса! Я со всем моим хотением и чистой совестью иду под вашего короля. Мне пути назад нетути!

– Встань, Котошихин! Я не люблю этого! – Таубе вернулся за свой стол и сел. – Каковы были причины твоего бегства из Польши? Что ж польский король не обласкал тебя? Смута, как ты говоришь, вряд ли тут была помехой. – По тонким губам генерал-губернатора пробежала усмешка. Швед вёл себя так, словно видел Котошихина в первый раз в своей жизни. Что ж он – запамятовал что ли?

– Поляки ведут дело с Москвой к замирению, ваша милость. Они хотели выдать меня обратно в Москву, и посадили меня в тюрьму, да мне удалось оттуда сбежать, – приврал он на всякий случай.

– Но ведь и у нас с Москвой договор о том, чтобы возвращать пленных и беглецов на их родину.

– Ваша милость, да откеля они прознают, что я у вас буду обретаться? Ведь никто и не дознается, что я к вам прибился. А раз так, то и выдавать меня…

– Это я понимаю, – перебил Таубе. – А зачем ты врёшь, что пять лет тому назад хотел остаться в Стокгольме? Ведь это не так.

Ага, помнит-таки Котошихина!

– Истинная правда, ваше превосходительство! Не вру! Спросите комиссариуса Эберса – он вам всё расскажет! – Гришка и тут сознательно лгал, полагаясь на неведение Таубе. Да если и узнают потом, когда он уже будет в безопасности, в Стекольне, они не посмеют его обидеть.

– Ну, хорошо, я устал уже… О каких таких важных вещах ты хотел нам сообщить дополнительно к тому, что упомянул уже в письме?

– Это касательно мирного докончания царя с польским королём, ваше превосходительство. Мне стало доподлинно известно, что Афанасий Лаврентьев Ордин-Нащокин хлопочет о мире с Польшей и возбуждении войны со Швецией из сугубого мщения. Он зело обижен на то, что тайными стараниями вашими был отставлен от посольства и от управления всеми делами в Ливонии, а посему тщится найти в Яне Казимире союзника противу свейского короля.

Таубе усмехнулся: кому-кому, а уж ему хорошо было известно, что идея мира с поляками вытекала из общей концепции Ордин-Нащокина о необходимости союза с ними. Личные обиды были тут не причём. Беглец либо врёт, либо не понимает этого и просто хочет показать свою ценность. А устранение Нащокина от переговоров, естественно, было в интересах шведов. Зачем им был нужен умный, ловкий и хитрый переговорщик? Он, Таубе, комиссар Эберс и другие славно потрудились для того, чтобы царь сослал своего друга из Москвы.

– Это нам известно. Что ещё имеешь сообщить нам? Чем докажешь свою преданность королю?

Гришка заколебался: говорить или не говорить про Йохана фон Хорна? Да что уж тут в бирюльки-то играть! Раз решился – так исполняй дело, не тяни! А то ещё, глядишь, прикажут связать по рукам-ногам, да отвезут сей час в Новгород!

– Ваша милость, я хотел бы передать вам с глазу на глаз!

Таубе сделал знак переводчику выйти.

– Говори.

– Стало быть, дело касается измены. Некто Йохан фон Хорн, отставной шведский капитан, состоит на тайной службе у Ордин-Нащокина. Он осведомлял его во время войны с вами, сказывал о вашем войске, снаряжении воинском и планах. – Гришка видел, как брови Таубе при этих словах подскочили вверх. Ага, наконец-то задело за живое! – Он и по сей день продолжает своё воровское дело. Встретился я с ним в Любоке и притворился, что нахожусь там в посылке по приказу царя – он мне и выдал одну великую тайну и просил передать её в Москве.

– Какую тайну? – Таубе приподнялся с кресла.

– О том, что ваш флот имеет намерение напасть на город Архангельск и взять тамошнюю торговлю под свой контроль.

У Архангельского города торговля – хлебом, пенкою, поташью, смолчюгою, шёлком сырцом, ревенем… и с приезжими иноземцы меняют на всякие товары, и продают за денги.

– Вот как?

– Из Любока сей изменник подался в Копенхаген, потом обещал вернуться в Стекольню, чтобы выведать там подробности морского похода и передать их московскому послу, который должен объявиться там к этому времени. А поскольку посол может и не признать Хорна или вместо себя послать другого человека, то в сговор они должны вступить по паролю. Фон Хорн скажет слова: «Без права на славу», а посол должен ответить: «Во славу государства российского».

– Вот это хорошее доказательство твоей преданности короне! – воскликнул Таубе. – Секретарь!

Вошёл чиновник канцелярии генерал-губернатора, поклонился и замер в ожидании приказа.

– Секретарь, выдайте сему человеку, – генерал-губернатор кивнул головой в Гришкину сторону, – приличное платье и 5 риксдалеров на расходы и распорядитесь поселить его за наш счёт в нашей гостинице.

– Не могу, ваше превосходительство.

– Что такое? Почему не можете?

– Казна пуста, ваше превосходительство. Стокгольм задерживает выплату денег.

– Чёрт возьми этого Густава Бонде28! – взвился Таубе. – Совсем из ума выжил старый дурак! Его идея фикс экономить на армии приведёт королевство к катастрофе.

Генерал-губернатор вспомнил, что в присутствии постороннего лица, да ещё иностранца, неосмотрительно позволил себе критику королевского правительства, и укротил свою вспышку гнева. Впрочем, он не очень-то жалел об этом, потому что нисколько не боялся этих стокгольмских крыс на Риддархольме29, грызущихся за власть вокруг короля, и того меньше – «шеппсбрунских дворян», возникших из грязи30.

– Хорошо. Распорядитесь выполнить сказанное за счёт моих личных средств.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Чиновник вышел, а Таубе подошёл к Котошихину и сказал:

– Это пока на первое время. Потом получите больше.

Высшие военные чины Швеции получали государственное жалованье, которого хватало иногда на содержание целого пехотного полка или эскадрона кавалерии. Сюда ещё не входили «доходы», извлекаемые генералитетом из военных трофеев, поборов, контрибуций и обычного грабежа в завоёванных странах. Генерал Таубе был не из последних богачей среди шведских военных. При желании он мог бы лично содержать