Парень, сразу побледнев, пригляделся, а потом медленно повернулся ко мне и с неприязнью поинтересовался:

— Ты дурак или сроду так?

Я сначала не понял, а потом еще раз вгляделся. Конечно, это была распухшая от воды туша сдохшего животного. Прицепившиеся к ней жирные раки выглядели особенно противно. Вот, лови, пожалуйста, без всяких ухищрений, без раколовки.

Стало ясно, что больше местные меня никуда с собой не возьмут. Да и пофиг. Я здесь не собираюсь оставаться. Но местным ребятам, похоже, я был сейчас по барабану. Впрочем, как и с самого начала…

Мне показалось, что туша шевельнулась и будто потихоньку начала подплывать к берегу. Вместе с раками. К нам. И это точно было не естественное течение реки, не волны. Теперь до нас явственно доносилась вонь разлагающегося тела, особенно тяжелая в застывшем жарком воздухе.

Парни, молча переглядываясь, тут же начали собирать свои вещички. Очень быстро. Малой в считаные минуты затушил костер, молниеносно, стараясь особо не заходить в воду, вытащил сетку с пойманными в первый раз раками и приладил ее к велосипедному багажнику.

Потом Баклажка и Рябый вскочили на велосипеды, Малой с разбегу запрыгнул на свободный от раков багажник, и пацаны умчались, не оборачиваясь, не попрощавшись. Только велосипедные звонки на кочках потренькивали. Впрочем, они и не здоровались, чего же им прощаться.

Я уже напрягся: мне-то как в деревню добираться? Ни дороги, ни транспорта! С Ниной вообще непонятно, а ведь она точно была на велосипеде. Я видел ее!

Тут мне показалось, что дохлая туша в воде прибавила скорости. Конечно, ее могли толкать раки, но жутко стало невероятно. Мне почему-то пришло в голову, что сейчас утопленник, кем бы он ни был при жизни, вылезет на берег и нападет.

Я в панике заметался и только сейчас увидел, что все это время студент ждал, когда я соображу сесть к нему на багажник велосипеда. Почему он не позвал меня, почему молчал — непонятно.

Тут уж я медлить не стал, а Федихин поднажал на педали и рванул прочь от реки. Удивительно, как мы не грохнулись на этих кочках.

Мы уже въехали в лес, когда я смог списать предательскую дрожь в голосе на неровную дорогу и задать наконец волнующий меня вопрос:

— Что это было там, в воде?

— Ичетик, — коротко ответил Федихин тоном, ясно дающим понять, что переспрашивать не стоит.

— А раколовку же оставили… — вспомнил я.

Студент только плечами передернул:

— Ничего с ней не будет.

Всю остальную дорогу до Никоноровки мы молчали. Федихину было не до разговоров, он крутил педали, а я опасался опять прикусить язык на какой-нибудь колдобине и все время оглядывался: не преследует ли нас кто-нибудь. Прислушивался к каждому звуку, каждому шороху и треску, которыми обычно полон любой лес, но которые теперь стали очень подозрительными. Мне показалось, что даже птицы примолкли, но, возможно, я просто себя накручивал.

Может, плохо слышно из-за ветра в ушах, поскольку Федихин буквально ставил скоростной рекорд, хоть в «Тур Де Франс» участвуй. Я крепко держался за раму велосипеда, страшно боясь слететь на какой-нибудь кочке, потому что студент явно не стал бы останавливаться, чтобы подобрать меня.

Какое же облегчение накрыло меня, когда мы вырвались из леса на дорогу, петляющую между заросшими травой полями, а вдалеке показались крыши Никоноровки.

Глава двадцать первая

Федихин ссадил меня у крайнего дома. У Нининого… Молча отсалютовал и умчал так же быстро, будто все еще убегал. Попытайся я его догнать, у меня ничего не вышло бы.

Так я и остался стоять посреди дороги. Забор крайнего дома уже никто не подпирал. Собственно, с чего бы каженнику тут торчать. Меня, что ли, ждать? Но, честно говоря, на душе было муторно, пока я шел до нашего обиталища, так что я был бы рад даже компании деревенского юродивого.

Про Нину Терехину я решил спросить у хозяйки Лиды Палны. Тема была какая-то вообще непонятная и противная, и я хотел ее закрыть, чтобы больше надо мной так не подшучивали. Немного поразмыслив, я пришел к спасительному выводу, что все изначально было спланировано местными, чтобы поиздеваться надо мной. Пранк — если, конечно, им известно это понятие.

Лида Пална, услышав мои вопрос, перестала сыпать зерно курам:

— Ой, плохая история там. Девочка такая бойкая была, все сама, сама, никто ей не нужен. «Мам, я за раками пойду», — тоже хотела денежек заработать в семью. И пропала. Вечером не пришла, на ночь не пришла. Пропала девка, утонула. Наши мужики деревенские все собрались, стали искать, баграми дно ворошили. Нет и нет ее, не найдут никак. Но велосипед-то в кустах валялся, почти в воде, значит, точно здесь искать надо.

А матери-то, Любаше, сон накануне приснился: пошла она Нину, дочку свою, со двора звать, зовет-зовет, а та молчит. И нашла в сарае. Лежит Нина, дочка ее, в углу сарая, и волосы песком присыпаны, как занесены песком. Вот сон какой.

Пошли тогда к нашей бабушке Ульяне. Она на крынку-то нашептала, нашептала. Знаешь, что такое крынка? Горшочек такой, горшок. Вот нашептала, по берегу походила-походила и дала крынку Терехину, отцу Нининому. А там, в крынке, иконка маленькая, свечка — огарочек церковный, и травина, и хлеба кусочек. Поплыли на лодке по Ичетинке. Отплыли от берега, хлеб покрошили, спустили крынку на воду, а она как поплывет, как поплывет! Мужики за ней на лодке. И вильнула в нужном месте, завертелась в камышах-то. Прямо сама с течения вильнула. Вот там-то и нашли Нину. Песком волосы занесло, как матери снилось. И вся раками уже облеплена девочка, тело-то ее. Утонула, не спасти.

Я сглотнул непонятно откуда взявшийся в горле комок и почему-то задал глупый вопрос:

— А этих раков потом куда дели?

— Ой, Любаша-то, мать билась: «Они мою дочь съели!» А что делать? Увезли отсюда далече, не сказали куда. Вот так вот. А что с ними делать, не варить же. Ежели отпустили обратно в Ичетинку, то и не всю девочку-то схоронили, считай. А хоронить обязательно надо. Обязательно. А так станет заложной, нечистая сила заберет. Приходить обратно начнет.

Я про себя вздохнул: все, пошло очередное запугивание. Что же ничего нет обыкновенного, везде ужасы какие-то? Расскажи мне все это до Палашки, я бы слушал ради развлечения, как обычные страшилки. А теперь совсем не развлекает. А все равно слушаю.

— Вот