канала. Оперуполномоченный доложил ему, что гонят партию кулаков и подкулачников из Орла и Курска. Киров захотел посмотреть на них, зашел в вокзал, вернее, вступил на порог небольшого зала ожидания, который был набит ссыльными до отказа: мужчины, женщины, дети. Все они стояли на ногах, не в силах ни лечь, ни сесть. В нос шибанул жуткий запах пота и вони. Люди стоя курили и ходили под себя, потому что какой-то болван распорядился никого не выпускать. Дети тихо выли, матери зажимали им рты. Часть стариков были уже мертвы, и сыновья с невестками по очереди держали их тела. Но самое страшное, отчего Киров оцепенел и не мог сдвинуться с места, — это были сотни отчаянных и диких глаз, впившихся в него. Люди ничего не говорили, они только смотрели, но взгляды их вопили от боли, ненависти и голода. И из всей этой плотно сбитой толпы вдруг к нему с протянутой ладонью потянулся худенький малец, перевязанный крест-накрест полушалком, которого мать держала на руках. Кировская охрана тотчас решительно загородила вождя, а мать мгновенно убрала руку сына, прижала его к себе, умоляя глазами не трогать их. Киров пошатнулся, не в силах выдержать это жуткое зрелище, вышел на свежий воздух.

Был конец зимы, с крыш капало. Подбежал толстенький, круглолицый, со свинячьими глазками гэпэушный комиссаришка, вытирая на ходу мокрые губы и дохнув на Кирова самогонной отрыжкой, громкоголосо доложил, что доставляют по этапу очередную партию осужденных и спецпереселенцев на великую стройку Беломоро-Балтийского канала.

Киров жестким, с нарастающим металлом голосом распорядился, чтоб людей выводили на оправку, как им положено, убрали мертвых, а курящих расположили бы пока на улице.

— Этапников кормили? — спросил Киров.

— Дык не положено в дороге, товарищ первый секретарь обкома партии, — улыбаясь оттого, что должен объяснять такие простые вещи, доложил комиссар.

— Людей накормить! — приказал Киров. — Дать хотя бы горячей воды! Или я вас… — Киров с такой злостью выдохнул последние слова, что свинячьи глазки комиссара застыли, превратившись в ледяные капельки жира.

Киров сразу же уехал, ему хотелось забыть этот дорожный случай, но он не забывался, и перед глазами вновь и вновь возникал станционный зальчик ожидания, который был плотно набит ссыльными, и они в ужасе, отчаянии и ненависти смотрели на него. На Беломоро-Балтийском работали 500 тысяч заключенных, и все они прошли этот вокзальный и строительный ад. Киров не спрашивал, сколько осталось в живых, когда стройка закончилась. Он знал, что большинство строителей погибло, унося в своей памяти его хмурое оспинное лицо.

Не воскликнут ли их потомки лет через сто: да что же они сделали с народом, эти беспощадные революционеры, кому нужна была их кровавая революция? Ибо ничего не забывается в истории. Ничего.

14

Берия все рассчитал точно: Гиви встретили настороженно, значит, история с тем заговорщиком-профессором, о котором ему рассказал Лаврентий Павлович, не забылась. Гиви привез корзину домой к Ганиным, сам доктор встретил его холодно, за стол не пригласил, чаем не угостил, даже не предложил раздеться и присесть, что уж совсем задело и обозлило молодого сотрудника тбилисского ГПУ, которого пока и в штат не оформили, поручив столь деликатное, но очень ответственное дело, ведь наставлял Гиви с глазу на глаз сам Лаврентий Павлович Берия, хозяин не только Грузии, но и всего Закавказского края, пригласив к себе в кабинет, выставив на стол фрукты и вино и приказав никого не пускать к нему и ни с кем не соединять, кроме товарища Сталина из Москвы. Это Лаврентий Павлович придумал, что фрукты и вино в корзине не будут отравлены, потому что надо было для начала узнать, как отреагирует на подарок семья врачей-заговорщиков, которых в любом случае надо будет уничтожить.

— В этом и весь наш фокус! — сказал Берия, щелкнув пальцами.

Лаврентий Павлович даже предположил, что после вручения корзины Гиви придется соблюдать особую осторожность: враги активизируются и, может быть, предпримут ответную акцию, постараются его убрать, поэтому дней десять надо отсидеться, не суетиться, подождать, пока все успокоится, но не бездействовать.

— Возьмешь с собой Валэта, воришку, он из Ленинграда, мы его в Гаграх взяли за одно ограбление, — сказал Лаврентий Павлович. — Он тебе поможет. Снимет слэпок с замка, сделает ключи, проследит за этим Ганиным и его женой, узнает, когда их не бывает дома, на это все ему и дается дэсять дней. А потом ты войдешь к ним и… — Берия вытащил темный аптечный пузырек и победно улыбнулся.

Несколько секунд он смотрел на Гиви тем холодным пронзительным взглядом, от которого у молодого грузина мурашки пробежали по спине.

— Ты исполнишь в точности все, что я скажу! — зло проговорил он. — Эсли же будет хоть одна ошибка, я отдам тебя собакам, горным волкодавам, которые растерзают тебя в клочья, а остальное отдам на съеденье орлам! Вот насколько важна эта операция. А если все будет исполнено в точности, как я скажу, то… Какое у тебя звание?..

— Пока никакого, батоно Лаврентий Павлович, — прошептал Гиви, пребывая в ужасе от будущего наказания.

— Будэшь уполномоченный…

— Уполномоченный?! — изумился Гиви.

— Да, в отдэл контрразведки. — Берия щедро улыбнулся. — Для начала это нэплохо, правда?

— Это хорошо, — восхищенно сказал Гиви.

— Но при условии, что ты не совершишь ни одной ошибки, иначе… — Берия выдержал паузу. — Ты согласэн?

Гиви уже хотел согласно качнуть головой, но Лаврентий Павлович успел вставить одну фразу.

— Подумай, Гиви! — Берия, змеино улыбаясь, смотрел на него. — Либо быть растерзанным в клочья бешеными псами, либо в одночасье стать уполномоченным в самом важном отделе — контрразведки. Другого выбора не будэт!

Батоно Берия покачал перед его носом пухлым белым пальчиком. Налил себе минеральной воды и сделал глоток.

— Не будэт!..

— Но почему вы думаете, что я совершу ошибку? — спросил Гиви.

— Потому что в молодости всэ считают, что они умнее остальных, а на самом деле всэ поголовно глупы! — засмеялся он, радостно блеснув стеклами пенсне. — Вот почему! Подумай, сын мой, хорошо подумай, это не такое простое дело…

— Я согласен, — подумав ровно секунду, сказал Гиви.

— Прекрасно! — кивнул Лаврентий Павлович. — В этом пузырьке страшный яд. Так вот, ты войдешь в дом Ганиных