Хенч знал, что кортизон — не чудо-лекарство от ревматоидного артрита, хотя некоторые газетчики сочли его именно таким. Оно лишь облегчало симптомы — и относительно недолго. «Кортизон — пожарный, он гасит пламя, а не плотник, который выстраивает дом заново», — говорил он[449]. Гораздо важнее другое: вскоре стало ясно, что у кортизона есть значительные побочные эффекты, если принимать его многократно и в тех дозах, которые помогают пациентам с ревматоидным артритом[450]. Среди побочных эффектов — мышечная слабость, утомляемость и набор веса. Но как раз когда стали понятны побочные эффекты кортизонового лечения ревматоидного артрита, проступило истинное — и долговечное — медицинское значение этого препарата. Обнаружилось, что кортизоном можно лечить от астмы (а также от некоторых других болезней), гораздо меньшими дозами, чем от ревматоидного артрита. С тех пор кортизон и его производные — часто именуемые стероидами (это название класса веществ с похожей химической структурой) — год за годом остаются одними из самых прописываемых лекарств на планете.

Сам кортизол тоже применяют как лекарство — в этом случае его называют гидрокотизоном, — например, в кремах, наносимых на кожу для уменьшения отека или лечения мелких раздражений. Синтетическое вещество, очень похожее на кортизол — дексаметазон, — примерно в сорок раз действеннее подавляет иммунный отклик и применяется в широчайшем диапазоне случаев: при лечении ревматических воспалений, кожных заболеваний, тяжелых аллергий и многого другого. Другие лекарства, сходные с кортизолом, используются в превентивных ингаляторах для астматиков.

В научных книгах, где рассказывается о прогрессе в медицине, принято помещать байки о пациентах и их болезнях — так повествованию придают эмоциональность. Мой издатель одобряет такой подход, и я спросил своего сына, тогда двенадцатилетнего, как он относится к своему ингалятору от астмы. Сын глянул на меня с таким видом, будто я только что спросил, не слетать ли нам сегодня на Марс, и вышел из комнаты. Резонно. Многим людям с астмой в мягкой форме уже не приходится считать себя пациентами. Ингаляторы — часть повседневной жизни; таково следствие одного из величайших в истории науки детективов.

Как, возможно, ни удивительно, научная карьера Хенча и Кендэлла завершилась не достославно — хотя, казалось бы… Хенча не диагностировали официально, однако многие, в том числе и его сын Джон, считали, что после вручения Нобелевской премии он впал в депрессию — или по крайней мере поведение его изменилось. Когда ученые и медики взялись критиковать кортизон за его побочные эффекты, Хенч воспринял это лично. Его сын вспоминает, что «как и всем… кто не проводит грань между работой и всей прочей жизнью, папе оказалось трудно относиться к критике своей работы и достижений не как к предательству»[451].

Хенч собирался написать книгу об истории изучения желтой лихорадки. Предмет этот не столь уж темен, как может показаться: американские военные врачи подтвердили догадку одного кубинского ученого, что это заболевание переносится москитами, а это породило новые подходы к гуманитарной медицине и этике. Чтобы раскопать эту историю, Хенч применил ту же научную строгость, которая сделала из него великого биолога. Он посвятил двадцать лет сбору тысяч документов, фотографий и свидетельств и взял интервью у многих врачей и ученых, имевших отношение к теме. Все собранное разместилось в 153 коробках[452]. Но Хенч умер в шестьдесят девять лет и книгу так и не написал.

Кендэллу достигнутый успех тоже, как показало время, будущих побед не гарантировал. Думается, это показательно, что его мемуары, изданные в 1971 году, завершаются получением Нобелевской премии в 1950 году[453]. Вскоре после присуждения он вынужден был покинуть клинику Мэйо, где бытовало строгое правило: персонал уходит на пенсию в шестьдесят пять. Кендэлл переехал в Принстон, Нью-Джерси, где сосредоточился на исследовании другого гормона надпочечников, который считался похожим на витамин С. Двадцать лет он возился с этой задачей, но гормон так и не нашел. Успех — даже на высочайшем уровне, таком, как открытие одного из важнейших лекарств на свете и получение Нобелевской премии, — в сути своей мимолетен.

* * *

Кортизол — не только одно из важнейших в мире лекарств; его открытие выявило молекулярную основу того, как взаимосвязаны ум и тело. Через 350 лет после Декарта, рассуждавшего о разделении ума и тела, кортизол воссоединил их: мы узнали, как умственный опыт — стресс — воплощается в физиологических событиях. Понимание полноты следствий взаимосвязи между умственным состоянием и иммунной системой особенно завораживает, однако это по-прежнему противоречивый предмет текущих исследований.

Наше современное представление о стрессе родилось в 1936 году, когда Ханс Селье, родившийся в Вене в 1907 году и тогда работавший в Университете Макгилла в Монреале, обнаружил, что крысы, оказавшись в различных тяжелых для себя обстоятельствах — переживая хирургическое вмешательство, введение лекарств или содержание на холоде, — выказывали похожий психологический отклик, независимо от сути обстоятельств[454]. Поначалу на работу Селье почти не обратили внимания, но вскоре она заслужила славу, ее неоднократно номинировали на Нобелевскую премию[455]. Ко времени своей смерти в 1982 году, когда Селье было семьдесят пять, он опубликовал 1600 статей и тридцать три книги о стрессе[456]. Ученый считал стресс «неспецифическим откликом организма на любую команду»[457]. Или, как он писал в одной из своих книг-бестселлеров: «Солдат, получивший раны в бою, мать, тревожащаяся за сына-солдата, игрок, наблюдающий за скачками — выигрывает он или проигрывает, лошадь и жокей, на которых он поставил: у всех стресс»[458]. Когда Селье спросили, считает ли он современную жизнь чересчур стрессовой, он ответил: «Люди часто задают мне этот вопрос, иногда сравнивая свою жизнь с жизнью пещерного человека… Они забывают, что пещерный человек тревожился о том, что, пока он спит, его загрызет медведь, или о том, как бы не умереть от голода. Обо всем этом современный человек не беспокоится… Дело не в том, что люди ныне страдают от стресса больше. Они просто думают, что оно так»[459]. И Селье частенько подчеркивал, что стресс — это не всегда плохо: это еще и пикантная острота жизни, говорил он[460].