Несколько раз я звонил в больницу, пытаясь узнать, как дела у Мартеля. Я сделал это тотчас же по возвращении из своего долгого путешествия под грохот кастрюль, а потом настойчиво перезванивал каждые два часа с самого своего пробуждения вечером в пятницу. И все время получал один и тот же ответ: «Состояние больного без изменений». Какой бессердечной и зловещей казалась мне эта фраза! Где проходила для этого голоса линия, отделяющая жизнь от смерти? Пару раз я отважился подойти попросить Альсиру, но это не дало никаких результатов.

В воскресенье я вернулся на те улицы, где происходили беспорядки. Ужасные следы сражений еще не совсем исчезли. Да что я говорю: память о сражении не покидала этих мест. Осколки стекол, кровь, пробитые палками жалюзи, крышки от кастрюль, тазы с облупившейся кромкой, разрушенные телефонные кабинки, сожженные шины — некоторые все еще дымились на асфальте, кровь, следы смытой крови, транспаранты, переломанные кавалерией и жестокими поливальными машинами, отзвуки все того же клича — повсюду. Пусть уходят все. Пусть уходят все.

Бедствия продолжались, и эти «все» — тоже. Дни шли за днями, а они оставались. В тени Джокера.

На углу Северной Диагонали и Флориды я увидел две группы с палками, которые все еще не насытили свое желание отомстить банкам. Эти люди хотели разнести их вручную, камень за камнем. Я слышал, как один из них тоскливо повторял: С этой страной покончено. Если они не уйдут, уйдем мы. Но куда? Знать бы только куда.

Я прошел по Бахо до Кальяо и свернул на Лас-Эрас. Солнце палило без жалости, но я уже этого не чувствовал. Такого одиночества, как в тот вечер, я не испытывал никогда — это одиночество сжигало и ранило меня изнутри.

Мне нужно видеть Альсиру Вильяр, произнес я, войдя в больницу.

Вильяр Альсира, Вильяр… такой в списках нет. Она здесь не работает, сообщила мне женщина в регистратуре. Это больная? До утра всякие посещения запрещены.

Что известно о Мартеле, Хулио Мартеле? Отделение интенсивной терапии. Четырнадцатая койка, по-моему.

Я смотрел, как эта старательная добросердечная женщина искала данные в компьютере. Никаких новостей не поступало, наконец ответила она мне.

Без изменений. Ему, несомненно, лучше — или он в том же состоянии.

Я пошел в кафе напротив и уселся в углу. Скоро будет Новый год, подумал я, две тысячи второй. Число со вздернутыми бровями. За три последних месяца случилось все, что могло случиться: самолеты, которые врезались в башни-близнецы в те недели, когда я уезжал из Нью-Йорка; Буэнос-Айрес, который час за часом старился на моих глазах; я сам, терявший человеческий облик в невероятном ничегонеделании. Вернуться домой. Сколько раз я говорил это сам себе. Вернуться домой, домой вернуться. Чего же я ждал? Смерти Мартеля, признался я сам себе. Я ворон, который кружит над лучшим певцом этой умирающей нации. Я вспомнил о Трумене Капоте, ожидавшем, пока повесят Перри и Дика, главных героев «Хладнокровного убийства»[91], чтобы поставить финальную точку в своем романе. Так и я летал над проблесками жизни в мертвом теле. Quoth the Raven — каркнул ворон. Удались же, дух упорный! вспомнилось мне. Leave ту loneliness unbroken![92]

И все-таки кое-что еще могло произойти. В кафе вошла Альсира. Она села возле окна, заказала пиво и закурила. Никто не остался прежним в эти дни, и она тоже. Я считал, что она пьет только чай и минеральную воду и не переносит запаха табака. Моя интуиция разбилась вдребезги.

Альсира была погружена в себя. Она бросила взгляд на заголовки в газете, которую принесла с собой, но читать не стала и уныло отодвинула ее от себя. Люди вокруг нас казались не удрученными, а скорее удивленными. Страна катится в жопу, говорили все, но ведь там она и была. Интересно, может ли погибнуть целая нация? Их уже столько погибало, и новые народы возникали на пепелище.

Я решил подойти к ее столику. Внутри у меня была пустота. Когда Альсира повернула ко мне свое лицо, я заметил, какой ущерб нанесли ей последние дни. Женщина накрасила губы и наложила немного косметики на лицо, но несчастья скопились вокруг ее глаз, и от этого она выглядела старше. Я сказал, что упорно названивал в больницу, пытался что-то узнать про Мартеля. Я хотел быть там вместе с тобой, сказал я, но мне не разрешили. Раз за разом повторяли, что посещения запрещены и что в состоянии больного изменений нет.

Нет изменений? Я уже не знаю, как его поднять, Бруно. У него увеличилась селезенка, он почти перестал мочиться, он распух. Три дня назад казалось, что он выкарабкивается. Около шести вечера он захотел, чтобы я села рядом с ним. Мы проговорили целый час — может, больше. Он научил меня запоминать числа и их комбинации. Три — это птица, тридцать три — две птицы, ноль три — это все птицы мира. Это очень древнее искусство, говорил он. Мартель так и эдак крутил десять или двенадцать чисел, а потом прочитал их все задом наперед. Он говорил монотонно, без интонаций, как крупье в казино. Как будто бы играл какую-то роль. Я не поняла, зачем ему это было нужно, но и спрашивать не захотела.

Возможно, чтобы почувствовать себя живым. Чтобы вспомнить, кем Мартель был когда-то давно.

Да, наверное так. Он скоро хочет подняться, говорил он мне, и снова петь. Он попросил меня договориться с Сабаделлем о выступлении на Южном склоне. Это только мечты, сам понимаешь. Он даже не знает, когда сможет встать на ноги. А что случилось на Южном склоне? спросила я. На этом месте теперь пустырь. Как, Альсирита, ты что, не читала про это в газете? поразился он. И я вспомнила, что обнаружила газетную вырезку в кармане брюк, в которых его доставили в больницу, но успела прочитать только заголовок статьи. Что-то об обнаженном теле среди тростников.

После этого ему стало хуже? Хочешь сказать, ему стало хуже?

Ухудшение началось в ту же ночь. Ему трудно дышать. Думаю, ему собираются вставить трубку в горло. Я не хочу, чтобы его дальше мучили, но у меня нет права сказать им это. Я много лет провела рядом с Мартелем, и все-таки я ему — никто.

В любом случае сообщи им свое мнение.

Мое мнение?

Да, врачи всегда стремятся сохранить людям жизнь — и здесь, и везде. Для них это вопрос самолюбия.

Мое мнение таково, что ему сейчас незачем умирать. Сказать им? Да они посмеются у меня за спиной. Я не о смерти думаю. Если они хотят разрезать его горло, чтобы интубировать — как же я им объясню, что тогда он останется без голоса, а без голоса Мартель станет другим человеком! Он откажется жить, как только поймет, что с ним случилось. Три дня назад, в тот вечер я говорила с ним о тебе — разве я тебе не сказала?

Нет, не сказала.

Я рассказывала, что ты ищешь его вот уже несколько месяцев. Теперь наконец он знает, где я, ответил Мартель. — Что ж, пусть зайдет, поговорить со мной. Пусть Бруно зайдет, когда захочет.