Это я уже знаю. Я шел вслед за вами все эти месяцы. Я ждал вас в полдень на рынке возле скотобоен, но не дождался, и я слишком поздно услышал, что вы пели на углу в Парке Час. Мне было бы достаточно и одной строфы. Но от вас не остается никаких следов. Нет записей. Нет видео. Только воспоминания отдельных людей.

А скоро не останется и этого, сказал он.

От его тела исходил запах химии, а еще я мог бы поклясться, что оно пахло кровью. Я не хотел утомлять Мартеля прямыми вопросами. Я чувствовал, что у нас больше ни на что нет времени.

Мне часто казалось, что в ваших выступлениях прослеживается какой-то порядок, сказал я. Но мне так и не удалось разгадать, что за этим скрывается. Я много о чем думал. Даже предположил, что места, которые вы выбирали, вычерчивают карту никому не известного Буэнос-Айреса.

Вы угадали, ответил Мартель.

Он подал почти незаметный знак Альсире, стоявшей в изножье кровати со скрещенными на груди руками.

Уже поздно, Бруно. Пусть он отдохнет.

Мне показалось, что Мартель пытается поднять руку, но я понял, что руки — это первое, что в нем умерло. Обе руки были распухшие и твердые. Я поднялся со стула.

Подождите, юноша, остановил меня Мартель. Какое воспоминание останется у вас от меня?

Я был настолько не готов к этому вопросу, что ответил первое, что пришло мне в голову:

Ваш голос. Лучше всего я запомню то, чего так и не получил.

Подставьте ухо, сказал Мартель.

Я почувствовал, что он наконец-то скажет мне то, чего я так долго ждал. Я почувствовал, что благодаря этому мгновению мое путешествие не будет напрасным. Я осторожно наклонился — по крайней мере хотел это сделать. Не могу сказать точно, как я двигался, потому что меня уже не было в своем теле — вместо моего существовало другое тело, которое, дрожа, склонялось к Мартелю.

Когда я достаточно приблизился, раздался голос. Несомненно, в прошлом это был прекраснейший голос, без морщин, идеальный как шар, ведь в том, что от него осталось, даже несмотря на изнуряющую болезнь, была сладость, которой не обладал никакой другой голос в этом мире. Он пропел всего лишь:

Буэнос-Айрес, как я далеко!

И замолчал. Это были первые слова, прозвучавшие в аргентинском кино. Я не знал, что означает эта строка для Мартеля, но для меня в этих словах заключалось все, что я пытался найти, — потому что они были последними словами, которые произнесли его губы. Буэнос-Айрес, как я далеко! Раньше я думал, что таким образом он попрощался с городом. Сейчас я полагаю иначе. Мне кажется, что город уже от него отказался, и что он, потеряв надежду, просто просил, чтобы город его не покидал.

Мы похоронили его два дня спустя на кладбище Чакарита. Все, чего смогла добиться Альсира, — это ниша в нижнем ряду пантеона, где покоился прах других музыкантов. Хотя я заплатил за объявление о смерти в газетах в надежде, что кто-нибудь придет на погребение, единственными, кто провожал певца, были Альсира, Сабаделль и я. Прежде чем отправиться на кладбище, я спешно заказал букет камелий, и я до сих пор помню, как шел к нише с букетом и не знал, куда его пристроить. Альсира настолько погрузилась в скорбь, что ей все было безразлично, но Сабаделль с горечью жаловался на людскую неблагодарность. Я уж не помню, сколько раз пресекал его попытки позвонить в «Винный клуб» и в «Сандерленд». Он все-таки позвонил, когда я уснул, сидя на стуле, в три часа ночи — но никто не брал трубку.

Сложилась целая цепочка случайностей, в результате которых смерть Мартеля превратилась в насмешку судьбы. Только несколько дней спустя, когда я оплачивал счет в похоронной конторе, я заметил, что в газетных объявлениях о смерти покойный был назван своим официальным именем — Эстефано Эстебан Каккаче. Теперь никто не помнил, что певца так звали, — вот чем объясняется безлюдье на похоронах, но было уже слишком поздно, чтобы что-то исправить. Много позже, однажды летом на Манхэттене я встретил на Пятой авеню Тано Виргили, мы зашли в кофейню «Старбакз» выпить кофе со льдом. Виргили рассказал, что видел то объявление, что имя в газете показалось ему смутно знакомым, но в день похорон принимал присягу пятый президент Республики, все ждали падения национальной валюты и ни о чем другом думать не могли. В тот момент, когда мы с Сабаделлем закладывали гроб в нишу, в пантеон ворвалось десять или пятнадцать ненормальных. Эта группа остановилась в нескольких шагах от нас. Предводительствовали там парень с беззубым ртом и дама со слоями косметики на лице и с тросточкой в руке. У парня на руках сидела малышка с рахитичными ножками, в кружевной юбке и с венчиком пластмассовых цветов на голове.

Чудо, святая, девочка пошла! вопила женщина.

Беззубый опустил малышку на землю возле одной из ниш и скомандовал:

Иди, Дальмита, пусть святая тебя увидит.

Он помог ей сделать первый шаг и тоже закричал:

Посмотрите, чудо, чудо!

Я хотел подойти и узнать, кому они так поклоняются, но Альсира взяла меня за руку и удержала на месте. Мы дожидались, когда заделают отверстие в могиле Мартеля, и не могли никуда уходить.

Это почитатели Хильды[97], объяснил мне немногословный Сабаделль. Эта женщина погибла лет семь-восемь назад в дорожной катастрофе. Ее кумбии при жизни не пользовались особой популярностью, зато погляди, что происходит теперь.

Мне хотелось попросить, чтобы эти оголтелые помолчали, но я понял, что все будет без толку. Женщина огромных размеров, с копной белых волос на голове и с широченными губами, нарисованными пунцовой помадой, вытащила из сумки нечто напоминавшее флакон дезодоранта и, сжав его наподобие микрофона, прикрикнула на собравшихся:

Девочки, все хором, споем для нашей Хильды!

И дребезжащим голосом завела кумбию, которая начиналась так: Я не стыжусь своей любвиии, / Хоть даже сердце разорвиии. Пять нескончаемых минут они голосили хором. Песня только приближалась к концу, когда все начали хлопать в ладоши, а потом одна из этих кликуш — или кто бы они ни были — закричала: «Прекрасно, Дикарка, прекрасно!»

Мы ушли через пятнадцать минут, еще более несчастные, чем до похорон; мы чувствовали вину за то, что бросили Мартеля в вечности, до отказу заполненной враждебной музыкой.

Я не хотел оставлять Альсиру в одиночестве и пригласил ее встретиться вечером в семь часов в кафе «Ла Пас». Она пришла точно вовремя, красивая такой вызывающей красотой, которая заставляла отводить взгляд, — словно бы буря последнего месяца никак ее не затронула. Я помог женщине выговориться: она рассказывала, как влюбилась в Мартеля, едва только первый раз услышала его в «Задумчивом пройдохе», и как она постепенно преодолевала его сопротивление, его страх раскрыть перед ней свое тщедушное болезненное тело. Он был одинокий и нелюдимый, рассказывала мне Альсира, и целые месяцы ушли на то, чтобы приучить его доверяться ей во всем. Когда Альсира в конце концов этого добилась, Мартель впал от нее в зависимость, которая становилась все более полной. Иногда певец звонил ей посреди ночи и пересказывал свои сны, потом он научил ее делать инъекции в почти неразличимые, уже слишком израненные вены, а в конце концов Мартель не позволял ей отходить от него ни на шаг и мучил сценами ревности. В последнее время они жили вместе в квартире, которую Альсира снимала на улице Ринкон, рядом с Конгрессом. Дом в Вилья-Уркиса, где Мартель жил когда-то с сеньорой Оливией, в то время развалился на куски, и его пришлось продать дешевле, чем стоила память о нем.