— Дай же парню поесть, — тетя Алвина говорит Коле, но тут же сама задает вопрос.

Когда доходит до рассказа об увиденном на станции Торнякалнс, оба мрачнеют и умолкают. У меня опять в горле комок. Не хочется говорить об этом, а как не сказать.

— Люди же всегда и везде стремились к счастью, ведь так? — со вчерашнего дня в голове, как заноза, застряла недодуманная мысль. — С увезенными ясно — они страдают, их постигла беда, но те, кто их увез… Я не понимаю, разве они, сотворив такое, смогут дальше жить спокойно? Видел рожи солдат у вагонов — не сильно радостными они выглядели.

— Не сильно, не сильно… Матис, ты еще молодой… и на мир смотришь сквозь все хорошее, чему тебя родители научили. Это совсем неплохо — смотреть на мир сквозь розовые очки, ничего не говорю, но вот вдруг случаются такие вещи… и что? Рехнуться же можно! Господи прости, но я должен тебя огорчить — эти гады и в самом деле получают удовольствие от чужих страданий. И таких людей всегда было немало… Да что я тут распинаюсь, будто сам не знаешь. Даже маленькие дети мучают животных и радуются.

— Да, но разве так должно быть?

— Не знаю…

— Бог их накажет! — свое слово вставляет Алвина. — Сейчас они радуются нашему горю, а потом в аду гореть будут. Вот увидите!

— Как же, увидим! Тогда и нам в ад лезть придется, — возражает Коля.

— Не шути так! Ты ж не дитя малое. Если б ты, язычник, верил, тогда б понял, о чем я говорю!

Суровые нотки в ее голосе звучат забавно, и улыбка сама возникает на губах. Да, Коля тут уже неплохо обжился, раз не побаивается поддеть хозяйку. Язык зачесался от желания помочь Алвине словами Иисуса: «Вы будете страдать в мире, но мужайтесь! Я победил мир!» — но вовремя притормозил. Не уверен, что сам способен «мужаться». И никогда бы не посмел сказать что-то подобное увезенным, кого зло коснулось безжалостнее и больнее всего. Даже в мыслях. В устах такого, как я, купающегося в свободе, подобные речи были бы чистым лицемерием или даже кощунством. Сказать им такие слова может только Христос, только он и никто другой.

— Сосед нашептал, что эта нечисть и тут шныряла. Эглитисов забрали. Они-то чем согрешили? И что теперь будет? Каждую ночь будут ездить, пока всю Латвию не вычистят?

Ответа не знает никто. Будут ездить, не будут, нужно быть начеку. Коля встает и начинает топтаться по кухне, пока я торопливо доедаю завтрак.

— Пойду сено поворошить. Наверно, уже подвяло.

— Давай я тебе помогу?

— Э-э… лучше не маячь. Кто знает…

— Тогда давай другую работу.

— Посмотрим. Алвина…

— Мне не к спеху. Что я — настоящего мастера в огород полоть отправлю?

— Ну, побездельничай пока. Я тебе что-нибудь придумаю.

— Тогда схожу к Этельсону, может, есть новости от друга, — вспомнил про Рудиса.

— Ане опасно?

— Я осторожно. Думаешь, за мной уже собак по следу пустили?

— Ну, не так чтобы… ноты смотри! Мало ли что…

— Я тебе папиросы принесу.

— Ну, это в точку. У меня как раз заканчиваются, — Коля вынимает кошелек и протягивает деньги. Я отказываюсь, мол, у меня есть, но он силком запихивает несколько бумажек в карман моего пиджака.

От Рудиса никаких известий. Звоню, но впустую. Купив курево, отправляюсь обратно. Тянет пройти мимо своего дома и глянуть, как там, но беру себя в руки. Чего лезть, раз не уверен. У Алвины и Николая по крайней мере не нужно дергаться на каждый шорох. Но Рудис… с Рудисом пойду встретиться, как договаривались, через неделю.

— Здесь, в тишине окраины, никаких дурных мыслей, но после таких событий — какой уж тут покой, — признается Коля. — Как думаешь, если и по ночам присмотрим за дорогой, от нас не отвалится?

— Да уж, конечно.

— Что выбираешь? Вставать спозаранку или дрыхнуть до обеда?

— А ты?

— Все равно с петухами поднимаюсь, но могу и пораньше.

— А мне наоборот. В последнее время привык поздно ложиться, — в памяти всплывают ночные посиделки.

— Отлично. Значит, до трех ты, а потом я.

— Хорошо.

Так проходит неделя — по ночам, погрузившись в раздумья, наблюдаю за дорогой из-под крыши хлева, а во второй половине дня, выспавшись, колю дрова, перекапываю грядки в саду или по мелочи помогаю Алвине да и — хочется сказать — Коле по хозяйству. И еще — Коле копать могилы. Хозяйка рано поутру везет молоко в магазин, а домой возвращается с хлебом, сахаром, спичками и, что самое главное, с последними новостями. И про высылку людей. Если сложить вместе все, что услышала Алвина, картина получается жуткая. После ужина садимся на пару с Колей и дымим.

— До сих пор трудно поверить, что в такое просвещенное время, как сейчас, людей можно, точно скот или мешки с картошкой…

— Железо плющит железо, а человек — человека. Это такая кузница советского народа, черт бы их всех побрал. Дурак должен прикончить умного, лентяй — прилежного, бедолага — счастливого, таков закон партии коммунистов.

— В то утро мне казалось, что русские скрутили одних латышей, но выходит, что не только русские, но и евреи и латыши пихали в вагоны латышей, евреев и русских.

— А если бы было так, как тебе казалось сначала, тебе стало бы легче?

— Может быть… не знаю… когда один народ губит другой народ, это убийство, но, когда свой идет на своего, это, по-моему, самоубийство. Самоубийство народа. Когда за нами с Рудисом гнались, там были и латыши. От этого стало особенно мерзко.

— Тоже мне новость. Такие, как ты говоришь, самоубийства случаются со всеми народами. А что русские со своими делают? Да что там говорить, разве сто или тысячу лет назад было по-другому? Было, есть и будет. Во веки веков, аминь.

— Ты хочешь сказать, что в мире нет ничего нового?

— Ине надейся, что будет, — Коля зевает.

— Жаль. Вроде бы новые поколения должны быть умнее, а получается, что они так же глупы, как их предки.

— Ну, не совсем так. Электричество, телеграф, машины всякие — сто лет назад ничего такого не было.

— Яжне про науку, а про здравый смысл людской.

— Прости, Матис, вот тут я не знаю, как тебе помочь.

— Да что там… Нет, погоди, все-таки ты сможешь мне помочь. Завтра с утра мне нужно встретиться с Рудисом. Сменишь меня на часок раньше? Надо бы выспаться перед походом.

— Ну, на час-другой можно.