и грубости, я готов сказать — животности. Лоб — умный, хотя и покатый, дополнявшийся громадной лысиной: в 21 год Владимир Ульянов был почти совершенно лыс. Мясистый нос. Что-то упорное, жесткое в этих чертах сочеталось с несомненным умом. Это же впечатление оставалось и от лица Анны Ильиничны: и ум, и животность; то и другое — в ослабленной степени380.

Елизаров, по происхождению крестьянин Самарской губернии, и отличался теми чертами, которые по большей части свойственны крестьянам, [пришедшим] собственными усилиями к образованию: черты лица его были грубые, полуинтеллигентные; он отличался средними способностями, большим трудолюбием и упорством и большой обидчивостью и самолюбием, а вместе — большой привязчивостью к людям, которые ему нравятся; для него такими была семья Ульяновых (и особенно Владимир), перед которой он благоговел.

Брат Елизарова оставался крестьянином и в качестве такового был гласным уездного Самарского земства, где выдавался своей борьбой за школы, за медицину, за мероприятия для борьбы с голодом. Я сам раз присутствовал на земском собрании, на котором предводитель дворянства, граф Толстой, старался урезать ассигновку на медицину, приводя невероятный аргумент, что доктора напрасно пичкают больных крестьян дорогими лекарствами по последнему слову науки; крестьяне — народ простой, и лечить их следует простыми лекарствами.

— Мне кажется, что мы здесь не компетентны указывать докторам, какие лекарства они должны употреблять, — очень веско сказал Елизаров-брат, подчеркивая слово «не компетентны» и произнося его не без труда, как, по-видимому, недавно и не вполне усвоенное, и вместе с некоторой гордостью, что ему такие слова знакомы.

Кем была мать Ульяновых до замужества, я не знаю, но она напоминала классную даму381. Все время заботилась она о внешнем приличии, о хороших манерах. Но чего другого, а хороших манер у Владимира и Анны не было. Грубые выходки и жесты Владимира, грубые словечки — их у него было много — шокировали и коробили ее.

— Ах, Володя, Володя, — беспрестанно срывалось у нее, — разве так можно!

Совершенно напротив, тихие, конфузливые, сдержанные Дмитрий и Мария вполне соответствовали ее идеалам бонтонности382. Но, несмотря на это, она, пережившая так недавно страшную трагедию смерти на виселице ее старшего сына и так недавно другую, преждевременную смерть дочери Ольги, всю силу своей любви перенесла на Владимира.

Вообще Владимир был центральной фигурой в семье; вся семья считала его гением и благоговела перед ним. Благоговение выражалось между прочим в том, что его семейные, братья и сестры, охотно болтавшие о всякой житейской всячине, по вопросам научным или политическим в его присутствии высказывать своих мыслей не смели; для этого он слишком подавлял их своим авторитетом. Напротив, в его отсутствие они говорили, всегда повторяя его мнения, — кроме матери, которая вообще была крайне молчалива и которую вызвать на разговор о чем бы то ни было было почти невозможно.

Так относилась к нему не только семья. Вокруг него группировался небольшой кружок молодежи, в котором он был непререкаемым авторитетом. «Владимир Ильич сказал», — против этого нельзя спорить; то, что сказал Владимир Ильич, было «неоспоримой истиной». А между тем ему всего 21 год, тогда как в кружке были люди лет на 5–6 старше. Из членов этого кружка я помню Аполлона Шухта; впоследствии он был в эмиграции и, возвращаясь из нее в 1917 г., посетил меня; оказалось, что он остался верным оруженосцем Ленина. Помню очень милую барышню Марью Петровну Ясеневу, впоследствии вышедшую за Вас[илия] Сем[еновича] Голубева. Голубев этот был социал-демократом, перенес тюрьму, в которой был однажды избит, и ссылку в Сибирь, затем служил в Саратовском земстве и редактировал «Саратовскую земскую неделю». Потом, в 1905–1907 гг. он был моим товарищем по редакции «Нашей жизни», причем в нашей редакции занимал место на крайнем правом фланге, приближаясь к партии кадетов или даже правее его. Но его жена оставалась правоверной социал-демократкой — большевичкой и фанатической поклонницей Ленина; кажется, на почве политических разногласий у них в семье был ад, из которого Голубева освободила смерть в 1907 или 1908 г.383 Вообще, насколько я знаю, Ленин умел привязывать к себе людей навсегда, и кто был его поклонником в молодости, тот оставался им до конца. Я говорю, конечно, о времени его молодости, а не о тех, кто примазался к нему после его торжества в 1917 г.

Во всяком случае, у Вл[адимира] Ульянова уже тогда, когда он только что сдал кандидатский экзамен, были данные, чтобы царить в небольшом кружке верных. Образование его было не разносторонне: литературу знал посредственно, философией и естествознанием совершенно не интересовался, хотя в этих областях все для него было ясно и разрешено; юриспруденцию тоже знал посредственно (для хорошей сдачи экзаменов, не более), но политическую экономию и экономическую историю он действительно знал глубоко и серьезно. Его знания прямо поражали того, кто помнил, что ему едва 21 год. И каждый факт, который знал, он знал точно, ясно и отчетливо. Цитировать мог на память обширную экономическую литературу, буржуазную и социалистическую, и цитаты его обыкновенно бывали очень точны, кроме тех случаев, когда он для торжества в споре сознательно их искажал, что с ним случалось, хотя не часто. Он уже тогда заявлял себя решительным марксистом, признавая и его историко-философскую систему (экономический материализм), и его социалистические выводы за окончательную, установленную, незыблемую истину. Его марксизм был в полном смысле религией, — всякое сомнение в нем, всякое возражение заранее осуждено, как плод явной или скрытой буржуазности. И вера в пролетариат, в то, что только пролетариат может быть истинным носителем прогресса, была непоколебима.

Я помню такой разговор. Появилась статья Янжула об английском экономисте и политическом деятеле Тойнби384. Мне эта статья понравилась.

— Да ведь этого Тойнби освистали рабочие, как это видно из той же статьи Янжула385! — возразил мне Ульянов.

— Неужели же рабочие непогрешимы? — спросил я.

Ульянов только плечами пожал.

Кроме знаний, у Ульянова были и другие данные, чтобы властвовать. Я бы не сказал, что он был красноречив. В его речи совсем не было того пафоса, который увлекает слушателя в речах лучших ораторов, которых я слышал: Бебеля, Стамбулова и других. Физических данных для красивой речи у него не было; голос, хотя и достаточно громкий для самой большой залы, был несколько хриплый (если правда, будто у него был сифилис, чего я не знаю и во время нашего знакомства не подозревал, то, может быть, эта хриплость, так же как и лысина, объяснялись именно им) и монотонный; длинная его речь могла утомить слушателей. Но она всегда была насыщена