нечего и надеяться («слово, посеянное в терние»), но смягчить грубые сердца — это куда возможнее; ибо совесть изначально обретается в людях, в то время как мудрость еще надобно в них возжечь («Одно дело — указать заблуждение, и совсем другое — внушить истину»). Посредственному человеку не быть добродетельным, но добрым быть он может. Почему так? Потому что добродетель, чье верховье — разум, суть знание и причастна лишь мудрому; доброта же, чей источник в чувствах, суть мнение и присуща всякому (если кратко: последняя — аффективна, первая — рефлексивна). Доброта, hoc modo («таким образом»), — точка опоры добродетели, каковая, в свою очередь, есть высшая ступень моральной сознательности — пьедестал человечности… Малый человек, и будучи благовоспитанным (то бишь обиходно сближающим полезное с правильным), никогда не помыслит о дурном поведении, что оно недостойно: в лучшем случае решит, что это плохо, в худшем — грешно. Человек же благородный — высокодуховный и свободомыслящий — никогда не станет рассматривать дурное поведение как нечто неприличное или нечестивое, но исключительно как безнравственное и низменное — безумное; ему претят ненависть и отвращение, ибо для него свойственна доблестная скорбь презрения и сожаления, — в ином человеке добродетельный созерцает не то, что оный собой представляет, а то, кем он мог бы стать, представляй он, кто он есть — какова эстетически натура его — творческий логос — в чем его личный долг. Обывательская мораль заповедует: поступай с другими так, как желаешь, чтобы поступали с тобой (что, увы, на практике значит: не поступай с другими так, как не желаешь, чтобы поступали с тобой, — проповедь трусости и пассивности); мораль мудрого: поступай с иными достойно себя (будь благ), проявляй к ним милосердно терпение и снисходительность, затем что они не сумеют поступать тебе равновелико.

«Ибо широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими. Ибо тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».

Руководствуясь таковыми соображениями, — что доброта и добродетель не одно и то же, как не одно и то же совесть и справедливость (поскольку справедливость суть осмысленная совесть, сиречь — союз априорной совести и эмпирического познания), — я поучал вверенную мне паству, что Бог всеблаг и всемилостив, ибо не ведает зла — не способен его причинить и не может потерпеть; и что в каждом из нас заложено семя Его жизнетворящей Любви, каковое мы обязаны, дабы быть верными своему Творцу-Даятелю, взращивать и лелеять с куда вящим тщанием, чем то, с каким печемся о хлебе насущном. Что же до тезиса о всемогуществе и всеведенье Всеблагого Бога («у Которого сочтены все волосы наши»), каковой тезис, propter hoc («ввиду») своей наглядной непримиримости с несовершенством бытия, для теологов, как в горле кость, имя коей theodicea («богооправдание»), то здесь, опять же, ничуть не претя себе, я вносил обоснование свободы воли: ибо, возвещал я, Господь тем всемогущ, что сотворил мир и населил его жизнью, даровав свободную волю всему одушевленному, поелику Небесному Царю не престало под стать царям земным учреждать мирские законы, но довольно было установить единый Закон Миропорядка, которому все подчиняется, но который никого не подчиняет; и чтобы сей закон блюсти, должно неукоснительно прислушиваться к врожденной нам совести — гласу божьему; а кто пренебрежительно не внемлет оному, с тем Господь исподволь перестает сообщаться, обрекая его на кару проклятья, именуемую бесчестьем, что равнозначно бессчастью… Вполне понятно, в ушах паствы речи мои звучали вовсе не так, как в моих собственных, и под Вселенским Вседержителем — «от Которого всё, через Которого всё и в Котором всё» — они представляли себе, надо полагать, то улыбчивого, то хмурого волшебника в белоснежной ризе на белоснежном облаке восседающего, а не ту невообразимую, всеединую, созидающе-разрушающую Бесконечность, каковую подразумевал я и о каковой, по-моему, замечательно сказано у Эмпедокла, что «невозможно целое ведать: оку людскому незримо оно, уху невнятно, даже умом необъемлемо». В общем, как писано у Августина: «Все можно сказать о Боге, и все сказанное недостойно Его».

«Сего-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам».

Напрашивается резонный вывод: Идея Бога — самая сложная и неадекватная идея в человеческом уме, ибо Dei conceptum («концепт Божества») до того перегружен разнородными и, причем, непостижимыми по своему проявлению предикатами97, что, если досконально разобраться, у каждого окажется свой собственный, более-менее дифференцированный бог; а коль капнуть еще глубже, то выяснится, что вообще ни у одного человека на всем белом свете нет какой-либо ясной и определенной идеи «Верховной Сущности», помимо номинальной субстанции (каковая суть ничто) и комплексного набора атрибутов, носящих характер беспредельности (каковые суть всё). Выходит, вообразить о боге (как о некоей гипостазированной98 идентичности) возможно лишь то, что он невообразим, представая обладателем тех совершенств, которые нам знакомы из личного опыта (могущество, мудрость, благость и так далее), но которые, в данном случае, возведены в степень бесконечности, ideo («соответственно»), будучи чисто спекулятивными (трансцендентальными), уже не имеют ничего общего с тем, что знакомо нам из личного опыта, и оказываются для нас, ежели хорошенько призадуматься, абсолютно пустыми — беспонятийными — словами, кои всякий горазд выразить, но никто не в состоянии уразуметь (все равно что пытаться измыслить бесконечно-красный цвет или бесконечно-прозрачный воздух, или же бесконечно-жидкую воду), — ибо бытие, чье положение в безотносительности и сущность коего в бескачественности, есмь воистину то, что небытием зовется. Сиречь: наше понятие «Божественного» является олицетворение непонятного. Посему крайне заблуждаются утверждающие, что Идея Бога, как нечто самоочевидное и естественное, прирождена нам (точно некий «отпечаток в душе»), — будь оно так, не возникало бы на сей счет ни сомнений неразрешимых, ни разногласий непримиримых; и для констатирования оной идеи отнюдь не требовалась бы стимуляция веры, как не требуется таковая для констатации элементарного факта, что существующее существует (во времени и пространстве), — иначе говоря, довольно было бы интуитивного (априорного) познания и по меньшей мере необязательно познание демонстративное (апостериорное). Идея Бога — это идея логики; и хотя по видимости она превосходит пределы своей конститутивной области, по сути неизбежно в нее вписана (ибо ведущее свойство мышления — логичность (пускай, относительная), тогда как всемерно — запредельно — «нелогичное» и помыслить нельзя (соответственно, нельзя и поверить)). Ergo, вопреки ортодоксии, преподносящей все так, будто человек — это «проблема» бога, практика аподиктически явствует, что это бог — проблема человека — роковой камень преткновения дискурсивной редукции (ибо все интеллектуальные попытки вывести оккультное «простое Начало», приводят к бесконечному его усложнению)… А на прописной аргумент: