«Бабуин? В Греции нет обезьян. Нет бабуинов. Как он попал сюда? Откуда?»

Зловоние, шедшее от животного, стало невыносимым. Никки задержала дыхание и зажала рукой рот. Потом попятилась к выходу, но животное пришло в возбуждение, лопотало, прыгало к ней и вновь отступало к алтарю. Она испугалась, что оно ее схватит. До открытой двери оставалось совсем немного. Но когда она повернулась, чтобы выбежать на улицу, бабуин прыгнул снова и лишь чуть-чуть промахнулся.

Обезумевшая от страха, она остановилась у капающего крана. Тварь, кажется, не погналась за ней. То и дело оглядываясь на дверь церкви, она направилась обратно в ресторан Райги.

Оставив Никки в церкви, Ким пошла на площадь. В одной из открытых таверн играли музыканты. Ослепительный свет резал глаза. На море поднялся ветер, гоня волны к берегу. Он хлопал скатертями в тавернах и вымел посетителей из прибрежных ресторанов, Ким села в пустой таверне на противоположной стороне площади и заказала порцию метаксы.

Через несколько минут ее уединение нарушили двое местных ловеласов, обычно вьющихся вокруг туристок. Она уже знала достаточно греческих ругательств, так что секунду спустя их широкие улыбки сменились презрительными усмешками. Не успела она избавиться от этих, как появилась новая пара. Не допив бренди, она пошла по набережной, мимо последней таверны и дальше, вверх по крутой дороге. Фонарей здесь не было, и водители проезжавших машин сигналили, заметив ее в темноте.

Она плохо понимала, что делает и куда идет. Она приближалась к дому. Но еще раньше она решила не возвращаться, поэтому, вместо того чтобы спуститься к берету, свернула на красную каменистую тропу, поднимавшуюся по склону за домом. Луна светила достаточно ярко, освещая тропу впереди, и, несмотря на сильный ветер с юга, было тепло. Она взобралась на вершину холма и нашла за выступом красной скалистой породы расщелину, где можно было отдохнуть, прислонившись спиной к камню. Дом отсюда был виден лишь частично, зато открывался вид на волны, бьющиеся о берег, на далекие огни Лиманаки и освещенную крепость над ними.

В другой стороне угадывался мыс, где днем стоял, глядя на море, безумный отшельник. Мыс – черный палец скалы, торчавшей над берегом, и, хотя она едва различала его узловатую костяшку, на которой любил стоять отшельник, она знала – сейчас его там нет. Он всегда появлялся, когда садилось солнце. Как и ее, его привлекал закат, но после него он никогда не появлялся, даже если в небе сияла полная луна и в ее свете было видно далеко вокруг.

Но сейчас у нее было ощущение, будто она приняла у него эстафету, эстафету его хаоса. Она была его лунная сестра, заменившая его на посту на ночное время. Что он видел? Увидит ли она то, что видел он?

Теперь у нее появилась соблазнительная возможность сидеть здесь, глядя на море, каждую ночь, лунную или безлунную, светлую или черную. Сегодня в небе висел двурогий месяц, под ним – полярная звезда, отражавшаяся в воде. Луч звезды целился в нее, как серебряная стрела с натянутой тетивы.

В кустах за спиной запел соловей.

Все изменилось после того, как Крис заговорил о любовной связи Никки и Майка. До этого момента ей было по силам упрятать это знание в дальний угол сознания, где оно могло оставаться, не причиняя боли, – птичий язычок в желе. Она знала это, притерпелась, приспособилась жить с этим; но сегодняшнее стороннее подтверждение позволило ему вырваться на свободу, и птичий голос зазвучал пронзительно, настойчиво, сводя с ума.

До сегодняшнего вечера это была просто смутная мысль, невнятные слова. Любовная история. Майк и Никки. Вместе. Но теперь слова стали реальностью, выкристаллизовались, обратившись в ходкую валюту предательства, в монеты, падающие на тарелки на обеденном столе платой за бесконечную череду картин, которые она не могла выбросить из головы. Никки, обхватившая ногами спину Майка, Майк, целующий ее тощую грудь, Никки, сомкнувшая губы на его напряженном пенисе, и т. д. Крис заразил ее вирусом одержимости, болезненной извращенности, которая явно рождала похабные образы на дне его сетчатки всякий раз, когда он видел их вместе. Он заставил ее участвовать в этом, и неважно, закрыты были твои глаза или открыты, – саднящая порнография этих образов прокручивалась и прокручивалась перед твоим взором.

Она помотала головой, чтобы отогнать их. Даже попыталась отвернуться – от чего? От себя? Нелепо, но мучительней всего воспринималась не физиологическая сторона их отношений, а завладевшая сознанием и мародерствующая в нем мысль о существовавшей между ними внутренней близости. Так почему же она упорно терзает себя этими бесконечными видениями, где муж совокупляется с ее подругой?

Но Ким знала, что лжет себе. Не существует большей внутренней близости, нежели та, которую дает близость физическая. Что бы кто ни говорил о духовном, платоническом или интеллектуальном союзе, ничто не связывает так тесно и бесповоротно, как простой, грубый половой акт. Суть в проникновении и приятии, во взаимной отдаче себя. В огне, уничтожающем, и очищающем, и возрождающем, в огне богов.

И это отняли у нее.

Соловей за спиной сходил с ума, словно в отчаянии от того, что ночь так коротка и так важна история, которую необходимо, но не успеть поведать. Он прерывался только затем, чтобы начать заново с заставки в четыре ноты. Кто сказал, что соловей поет сладко? Интересно знать. Сладко? Это песнь эмоционального кризиса, песнь трагедии, переживаемой ею, которая не может найти слушателя, поверившего бы в глубину ее страдания. Чего-то настолько личного и терзающего душу, что она вынуждена уйти в ночь, ища возможности излиться просто для того, чтобы попытаться самой понять происшедшее.

Висела над морем луна, в кустах позади нее пел соловей; Ким постепенно забылась лихорадочным сном. Ей снилась толпа необузданных женщин, чьи обнаженные тела были натерты соком ягод. Полыхал костер, гремел барабан, все были охвачены возбуждением, в воздухе стоял едкий запах. Одна из женщин упала на землю, колотясь в припадке. Оставьте ее, сказали остальные. Ким вручили терракотовый кувшин с какой-то жирной жидкостью, в которой плавали листья и ягоды плюща, и заставили выпить. Она глотнула, и у нее перехватило в горле. Она закашлялась во сне и проснулась, продолжая кашлять.

Соловей смолк. Луна плыла в воде. В нескольких ярдах от нее скорпион, серебристый в лунном свете, юркнул в щель под скалой. Она закрыла глаза и снова заснула.

Опять женщины. Безумно качалась земля под ногами. Несколько женщин били в барабаны. Вдруг барабаны превратились в невиданные ксилофоны из полос кожи, натянутых на мужские черепа со снятой верхней частью. Ритм изменился, когда женщины заиграли на этих жутких инструментах. Ким снова проснулась, разбуженная близким позвякиванием овечьих колокольцев. Открыв глаза, она увидела рядом с собой овцу, которая, подняв голову от травы, пялилась на нее, удивленная не меньше самой Ким.

Овцы Манусоса. Он тоже должен появиться вслед за ними. Она быстро вскочила, отряхивая с себя пыль. Стояло прекрасное свежее утро, небо еще отливало бело-голубой глазурью. Солнце встало, но луна не успела скрыться.