С этими словами он поднялся. Министры стали подходить к нему по очереди и, преклонив колени, целовать край императорской мантии. Диоклетиан объявил им, когда и кто из них должен явиться к нему на аудиенцию – до возвращения вместе с ним в Никомидию.

Затем император спросил своих соправителей, как долго думают они оставаться в Антиохии: он хотел бы на прощанье отужинать с ними за общим столом. Констанций, у которого еще не прошла оскомина от совместной семейной трапезы с Галерием, попросил императорского соизволения отправиться в путь вместе с семьей немедля: ведь ему предстоит ехать дальше всех – к берегам Атлантического океана.

– Что ж, поезжай, – согласился Диоклетиан и, протягивая Констанцию руку для поцелуя, добавил: – Только сын твой пусть и впредь остается со мной: это умный и очень приятный юноша.

– А твоего Максентия, – обратился император к Максимиану, – я потому с удовольствием вижу при своем дворе, что он живо напоминает мне тебя, мой старый товарищ Вот и получается, что оба вы имеете при мне постоянных своих представителей. Жаль, что у тебя, Галерий, нет сына.

Цезарь с низким поклоном ответил:

– Если твоя дочь пожелает остаться с вами, повелитель, чтоб ухаживать за больной августой, – я согласен.

– Спасибо, Галерий, – протянул и ему руку император. – Но мы и твою дочь возьмем с собой в Никомидию. Ее золотое сияние оживляет наш тихий и довольно мрачный двор.

Диоклетиан пошел вперед, жестом пригласив с собой Констанция.

– Заложников берет, – буркнул Галерий на ухо Максимиану.

Совещания священного консистория проводились негласно, и потому вся Антиохия, как подобает городу с мировой славой, уже через сутки кое-что знала о решениях тайного совета. Из горстки истины было состряпано для сотен тысяч обильное месиво лжи.

На форуме, в кабачках, пекарнях и цирюльнях из уст в уста передавалась новость: император постановил пересчитать всех безбожников.

На другой день говорили уже о том, что христиан велено переписать. Зачем? А затем, что император решил сам принять новую религию и желает знать своих единоверцев.

Христиане считали свою антиохийскую общину, основанную еще великим угодником божьим Павлом из Тарса, древнейшей во всей Сирии, а саму Антиохию – крупнейшим христианским городом. Разве только Александрия могла еще тягаться с нею в этом отношении, но Рим, во всяком случае, оставался далеко позади. Однако сами христиане не подозревали, какое их неисчислимое множество. Это выяснилось лишь теперь, когда распространились слухи о намерении императора. Жители высыпали на улицы города, причем, почти все, приветствуя друг друга, крестились.

– Неужели и ты исповедуешь Христа? – удивлялся один, увидев знакомца.

– В душе я всегда в него веровал, – отвечали более застенчивые.

А кто посмелее – презрительно вскидывал голову и колотил себя в грудь. Ну конечно! Будь жив отец, он бы сумел доказать, что с детских лет страдал и терпел гонения за истинную веру! А вот тех, которые сейчас так робко и неумело крестятся, он что-то еще ни разу не встречал на собраниях. Вот уж поистине новоиспеченные христиане!

Многие видели, как однажды префект города гулял с Мнестором, все время держась по левую руку епископа. Обычно стригший епископа христианский цирюльник уговорил постричься у него за определенную мзду трех седовласых вольноотпущенников: очень уж многим хотелось приобрести в качестве талисмана хоть волосок с епископской головы. И благочестивый христианин этот не мог бы удовлетворить всех требований со стороны внезапно обращенных, не прибегнув к этому благодетельному средству. Половину выручки он, конечно, внес в общинную кассу, для раздачи бедным.

Популярность епископа так возросла, что он только по вечерам решался выходить из дому. Где бы он ни появлялся, ему тотчас преграждали путь люди, на коленях умоляя благословить их. О Мнесторе рассказывали необыкновенные истории, несомненно, свидетельствовавшие, что авторитет его признан самими богами. Однажды – этому случаю дивились больше всего – где-то за городом Мнестор попал под ливень. Он укрылся в одиноком домике, даже не посмотрев второпях, куда зашел. Ощупью разыскал в темноте каменную скамью, постелил на нее свою рясу, прочитал вслух вечернюю молитву и склонил голову ко сну. Только на рассвете, проснувшись, он обнаружил, что ночевал в Аполлоновом прорицалище. Он не придал этому никакого значения: ведь ангелы божий стерегли его покой, и нечистая сила не могла к нему приблизиться. А рясу, которой он покрывал скамью, оскверненную прикосновением к дьяволу, он сжег в огне. Но через несколько дней к нему явился жрец Аполлона и в отчаянии рассказал, что с тех пор как Мнестор переночевал в святилище, бог не дает никаких предсказаний. Видимо, молитва епископа сковала ему уста. Жрец умолял епископа выручить его из беды, иначе ему грозит голодная смерть. Мнестор пожалел беднягу: считая к тому же себя обязанным отблагодарить его за ночлег, он написал на восковой табличке: «Говори! Я приказываю тебе, Сатана! Раб божий, епископ Мнестор». Жрец повесил табличку над алтарем Аполлона, и тот в самом деле заговорил.

По вечерам в цирке, в перерывах, устраивались шумные манифестации: славили Христа и епископа. К овациям присоединялись и легионеры, которым новый бог – бог миролюбия, – как видно, пришелся по вкусу.

– А вы-то что будете делать, коли вправду войн не будет? – любопытствовали женщины.

– Детей! – весело отвечали солдаты. И на этот раз рукоплескали им.

Город ликовал, но в окрестных селах многие испытывали страх. К тому времени христианство распространилось и окрепло лишь в городах, в селах же не пустило еще глубоких корней. Правда, ремесленники, торговцы, невольники и в деревнях составляли, хоть небольшие, но все-таки общины; однако земледельцы упорно держались древних богов. Теперь же эти крохотные общины пришли в неистовство, христиане стали стращать идолопоклонников, объявляя, что скоро с неба сойдет господь в облаке и поразит огнем и водами не только капища, посвященные бесам, но и всех, кто приносил там жертвы. Не на шутку перепуганные декурионы бежали к фламинам[96]за советом: что делать? Оробевшие жрецы пожимали плечами, сами не зная, как обстоят дела со старыми богами, и направляли декурионов к епископу, который, наверное, сумеет им помочь.

В клокочущем от возбуждения городе лучше всего пошли дела у косоглазого продавца священных фигурок еврея Бенони. Этот человек с впалой грудью ходил вдоль домов с подвешенной на лямке к шее широкой доской, уставленной статуэтками богов, и, останавливаясь у каждой двери, кричал:

– А вот прекрасный Орфей[97], провожающий мертвых в подземное царство и защищающий их от Кербера[98]!.. Всего только асе стоит вот этот славный Керберчик, отгоняющий лаем воров от дома!.. Полсестерция за бога Тугуна, разверзающего утробу бесплодных женщин!.. Динарий за золоченого, серебряного пузатого Плутоса, который любой дом завалит богатством и благополучием!