И смысл видения был ясен. Ему, уснувшему на горе Десяти заповедей, привиделось, что пророк Даниил истребляет дракона в капище Ваала[100]кипящей смолой. Дракон был в багрянице и с жемчужной диадемой па голове. Проснувшись, Аммоний стал молить бога, чтоб он помог ему уразуметь значение виденного. И бог послал ему второе видение, уже наяву: мерзостный библейский фараон, возлежавший среди огненных языков на порфировом ложе, сгорел вместе со своим чертогом дотла.

С визгом взвивались под самый купол слова проповедника, и слушателям казалось, будто огромная зловещая черная птица кружит у них над головой.

– Истинно говорю вам: не успеет луна трижды обновиться, как на земле совершится великое. Подобно тому, как огонь пожирает солому, так гнев господень истребит всех непокоряющихся. Кто не с ним, тот против него. И не только врагов истребит он, но и маловерных отринет.

Наконец черный человек резко поднял руку, словно вознося карающий меч, и осенил собравшихся крестным знамением на все четыре стороны. Все в страхе молчали, даже епископ безмолвно закрыл глаза, как бы не желая видеть предстоящего. Нарушил молчание Пантелеймон. Он начал с того, что нередко сатана принимает облик ангела, и решительно заявил, что считает синайское видение Аммония дьявольским наваждением.

– Главная христианская добродетель – терпение. И если Спаситель наш смиренно терпел, когда ему плевали в лицо, били его по ланитам, подвергли бичеванию, а потом распяли, тем паче нам должно терпеть, когда никто нас не обижает.

– Господь бог наш, – сказал он в заключение, – желает, чтобы посев его созревал в тишине, исподволь распространяясь по всей земле. Хотя ему, Пантелеймону, не было видения, однако он думает, что скоро в воде крещения родится душа, которую сама матерь божия сочтет достойной ее короны.

Все знали, что врач имеет в виду обращение императрицы. Кто-то запел гимн во славу единого бога, остальные подхватили. Никому и в голову не пришло, что этим же напевом жреческий хор славил Юпитера, и под него же порой пускалась в пляс городская чернь, шатающаяся близ господских дворцов, откуда слышатся звуки органа. Лица лучились священным благоговением, перед устремленными вверх сияющими взорами расступились своды, раздвинулась синяя завеса неба, и там, в надзвездной выси, показались Бог Отец и Агнец одесную его, окруженные сияющим сонмом святых в белоснежных одеждах.

Пение успокоило души. Радостно слушали верующие императорского служителя Горгония, который говорил также и от имени своего сотоварища Дорофея. Не для бахвальства, а ради истины рассказал он, что милость божия избрала их двоих орудием тех больших перемен, о которых так много теперь толкуют. Их присутствие во дворце испугало бесов, благодаря чему император и постановил произвести перепись всех христиан. Особенно умилил присутствующих горбатый лысый старичок, тот самый апатский пресвитер Анфимий, который смело заявил об истинной вере перед лицом повелителя и через это был удостоен императорской милости. Он заявил, что Диоклетиан далеко превзошел величием своим некоего императора Траяна, известного тем, что при нем епископом Антиохийским был великий угодник божий Игнатий.

– Что ты за демон и почему дерзаешь нарушать наши законы, подстрекая к тому же других? – спросил император Траян этого святого.

– Пусть никто не смеет называть богоносца демоном.

– Кто же это носит бога?

– Всякий, у кого в сердце Иисус Христос.

– Вот как! И в тебе он, значит, тоже завелся?

– Да. Ибо написано: «Пребудьте во мне, и я в вас». Траян приказал отвезти Игнатия в Рим и для потехи черни бросить диким зверям на растерзание.

– И все-таки знайте, братия, – обвел пресвитер взглядом собрание, – что милосердие господа нашего неизреченно. Он простил даже этого изверга-императора. По слухам, император этот был вообще неплохой человек и лишь за то мерзкое преступление попал в огонь вечный. Но после один епископ-чудотворец молил господа помиловать Траяна за то, что он восстановил после землетрясения родной город епископа. И господь повелел ангелам своим перенести останки императора из могилы к епископу, который окрестил их, и, таким образом, душа Траяна вышла из преисподней. Так вот, если столь жестокий император не лишился навеки милости божьей, то я верю, что Диоклетиан, будучи почти христианином, увидит царство божие еще при жизни.

Эту веру готовы были разделить и остальные. Но заговорил Минервиний, пользующийся большим уважением собрания. Было известно, что он – доверенный слуга принцепса Константина, сына наисской угодницы, а старейшины общины знали или, по крайней мере, шептались и еще кое о чем, более важном. Минервиний несколько охладил энтузиазм присутствующих: какую цель имеет перепись христиан, определенно никому еще не известно. В армии кое-кто предчувствует недоброе. Но что бы там ни было, достоверно, что повелитель – человек справедливый; однако не все правители благосклонно относятся к христианству, и велика опасность, что они совратят императора на свой недобрый путь. Ни за что на свете Минервиний не хотел бы, чтобы господь отозвал великого государя от управления империей и послал его на место, пустующее после переселения Траяна. Надо молить бога, чтоб он каким-нибудь знамением показал Диоклетиану свое всемогущество и тем отвратил его от идолопоклонства.

Многие, слушая старого воина, кивали головой. Но лицо Мнестора не выражало согласия. Епископ призвал паству молить бога, да обратит он все своею премудростью в лучшую сторону и благословит мир среди человеков.

После благословения собрания началась агапа, простой совместный ужин, за которым братия обсуждала разные мелочи жизни. Искали Аммония, для которого епископ выделил место рядом с собой, но тот куда-то исчез. Не появился он и на другой, и на третий день. Легковерные высказывали предположение, что господь бог именно по данному поводу повелел ангелам своим перенести проповедника сюда из Фиваиды; а тот в самом деле походил на фиваидского пустынника.

Но мало-помалу про Аммония, с его зловещими прорицаниями, совсем забыли. И перестали говорить о нем, – тем более что ожидаемых больших перемен не последовало. Правда, всех христиан переписали, но ни высоких чинов, ни земель им не роздали. Прежних христиан это не поколебало в вере, но «свежеиспеченные» перестали посещать собрания. Во время утренних прогулок Мнестор часто видел то в дорожной пыли, то в волнах Оронта выброшенные ими кресты. Когда мог, он подымал их и обращался с молитвой к богу о прощении маловерных.

В конце зимы епископа пригласил к себе префект. Он осведомился, помнит ли Мнестор волосатого черного человека, который накануне отъезда императора мутил народ на форуме? Епископ сказал, что помнит, но ничего о нем не знает: ни кто он, ни куда потом девался. При этом Мнестор, конечно, умолчал, что незнакомец назвался посланником епископа Никомидии.

Впрочем, префект, видимо, не был этим раздосадован. Хотя двор обнаружил некоторый интерес к черному проповеднику, в запросе не указывалась причина этого, и префект решил, что дело это не из самых важных.