Капитан Андерсон прошел сквозь меня!

Уж лучше бы он и впрямь прошел сквозь меня — впрочем, сия гипербола довольно точно описывает случившееся. Голова его, наверное, была чем-то занята. Он с разворота ударил меня рукой в плечо, грудью толкнул в лицо, и я отлетел в сторону, растянувшись во весь рост на выскобленном добела деревянном настиле палубы!

В первый момент я просто задохнулся. В голове шумело и кружилось, с такой силой я ударился о деревянный пол. На какой-то миг мне даже показалось, что на меня сверху смотрит не один, а два капитана. Не сразу до меня дошло, что ко мне обращаются.

— Поднимитесь, сэр! Поднимитесь немедленно! Доколе нам терпеть вашу неслыханную наглость?

Я шарил рукой по палубе, пытаясь подобрать свой парик и шляпу. Дыхание у меня сперло так, что я едва мог вымолвить слово.

— Капитан Андерсон… вы просили меня…

— Я ни о чем не просил вас, сэр. Я вам приказывал.

— …принести извинения…

— Я не просил вас приносить извинения. Мы в море, а не на берегу. И в извинениях ваших я не нуждаюсь.

— И все-таки…

В тот миг я подумал — и сам испугался этой мысли, — что в каком-то особенном взгляде его глаз, в том, как налилось кровью все его лицо, было нечто, не оставлявшее сомнений в полнейшей его готовности применить ко мне физическое насилие. Один кулак его был угрожающе поднят, и я, поверишь ли, даже пригнулся и отступил на несколько шагов, так и не закончив своего ответа ему. Но нет, он только ударил кулаком в раскрытую ладонь другой руки.

— Долго еще меня, на моей собственной палубе, будут донимать всякие сухопутные невежды? Долго? Я вас спрашиваю, сэр!

— Хочу принести извинения… В мои намерения…

— Мне нет дела до ваших намерений, зато вы сами, сэр, мешаете мне. Вы взяли себе за правило появляться там, где не надо, и в самое неподобающее время! Вам был задан урок, сэр, — отвечайте!

Кровь прилила мне к лицу. Я покраснел, должно быть, так же густо, как и он. Пот струился по мне ручьями, и с каждой минутой все сильнее. Голова все еще гудела. Лейтенанты с глубочайшим вниманием изучали горизонт. Два матроса у рулевого колеса замерли, словно бронзовые изваяния. Меня затрясло, и, кажется, я прерывисто всхлипнул. Параграфы, только недавно с легкостью заученные, напрочь вылетели у меня из головы. Перед глазами все туманилось от слез. Капитан снова рявкнул, правда на сей раз чуточку — надеюсь, что так, — чуточку менее свирепо:

— Я жду, сэр. Отвечайте урок!

— Одну секунду, сейчас вспомню. Одну секунду…

— Так и быть, вернетесь, когда выучите как следует. Ясно вам?

Вероятно, я выдавил из себя какой-то ответ, поскольку он прекратил допрос, прогрохотав напоследок:

— Ну-с, чего еще вы дожидаетесь, сэр?

Сказать, что я пошел к своей каюте, — значит ничего не сказать: я кинулся туда опрометью. Достигнув второго лестничного пролета, я увидел, как мистер Тальбот и два сопровождавших его юных джентльмена — еще три свидетеля моего унижения! — поспешно скрылись в коридоре с каютами. Я чуть не кубарем скатился по лестнице (правильнее было бы сказать «по трапу»), вбежал в свою каюту и рухнул на пол. С головы до ног меня била дрожь, зубы стучали. Я задыхался. Я даже думаю — да что там, признаюсь как на духу: со мною точно случился нервный припадок, обморок, удар — не знаю, какое слово подобрать, — во всяком случае нечто такое, что положило бы конец моей жизни, а если не жизни, то рассудку наверняка, не услышь я в этот момент слова, сказанные мистером Тальботом одному из юных джентльменов. Внушительно и строго он сказал ему, кажется, так: «Стыдитесь, гардемарин! Джентльмену не пристало радоваться, когда другого джентльмена травят!» При этих словах слезы хлынули у меня из глаз неудержимо, но то были поистине целительные слезы! Благослови Господь мистера Тальбота! Есть все-таки на этом корабле один истинный джентльмен, и я молю Бога, чтобы еще до прибытия к месту нашего назначения мне было даровано счастье назвать его своим Другом и поведать ему, как много для меня значила его добрая обо мне забота! После того я уже не лежал, униженно скорчившись на полу, но стал на колени возле койки и возблагодарил небо за доброту и сочувствие мистера Тальбота — за его благородное милосердие! Я помолился за нас обоих. Только тогда нашел я в себе силы сесть к столу и обдумать мое положение со всей доступной мне холодной рассудительностью.

Как ни крутил я и ни вертел все, что случилось со мной, одно мне виделось совершенно ясно. И едва я это понял, страх снова завладел мною почти с прежней силой. У меня не было — у меня нет — сомнений в том, что капитан за что-то меня невзлюбил и отношение его ко мне самое враждебное. Я вновь с замиранием сердца от подступающего ужаса мысленно воссоздал тот миг, когда он, по моему собственному выражению, «прошел сквозь меня». Ибо теперь я понял, что тут не было никакой случайности. Рука его, ударившая меня, двигалась не так, как движется рука при ходьбе, размах ее был много сильнее обыкновенного — этот удар, за которым тотчас последовал еще и толчок грудью, был рассчитан так, чтобы я упал. Я знал, все мое существо знало, каким-то сверхъестественным знанием, что капитан Андерсон нарочно сбил меня с ног! Он враг религии — в этом все дело! О, черная, порочная душа!

Слезы омыли и прояснили мой разум. Они изнурили меня, но не сломили мой дух. Первое, о чем я подумал, это о своем облачении священника. Капитан попытался обесчестить его — но я сказал себе: этого никто, кроме меня самого, совершить не может. И даже если относиться ко мне как к любому другому смертному, и тогда ему не дано обесчестить меня, ибо я не совершил никакого проступка или прегрешения, разве только ничтожную и простительную оплошность — не прочел вовремя его «Правила»! И повинен в том не столько я, сколько моя немочь. Я вел себя глупо и, вероятно, стал посмешищем в глазах офицеров, да и других джентльменов, всех, за исключением мистера Тальбота. Но ведь тем же самым — говорю это не в гордыне своей, но в смирении — стал бы для них и Учитель! И тогда мне стало понятно, что все со мною происшедшее, каким бы жестоким и несправедливым оно ни казалось, преподало мне хороший урок. Бог сильных сокрушает, а смиренных и кротких возвышает. Смиренным и униженным я стал не по своей воле, но столкнувшись с проявлениями грубой силы, которая есть порождение неограниченной власти. А кротким я естественным образом вынужден быть. Милая сестрица…

И все ж это неправильно. Уже и то, что я написал, причинит слишком много страданий твоим — ее — очам. Нужно бы подправить, изменить, смягчить — и все же…

Ежели не сестре моей, то кому? Тебе, Господи? Возможно ли, что, подобно первым святым Твоим (и в особенности Святому Августину), я обращаюсь прямо к Тебе, о Всемилостивый Спаситель?

Сейчас я долго молился. Мысль, что перед тем пришла мне в голову, повергла меня на колени — в ней для меня была и мука, и утешение. Но я сумел наконец отодвинуть ее в сторону — слишком она высока для меня! Уже одно то, что я на миг — о нет, не коснулся края тех одежд, но хотя бы припал взором к Его Стопам, вернуло мне способность яснее видеть и себя самое, и то положение, в котором я оказался. Тогда я сел и предался раздумьям.