сию минуту, за день устал порядком. Завтра рано утром я сам пойду в очередь за хлебом, да и прочие продукты принесу.

— Какой ты, папочка, хороший! — вскрикнула Людмила Рихардовна. — Мою и Дэзи работу берешь и теперь ты на себя, — и она бросилась отцу на шею и горячо расцеловала.

Но отец Цепа был неумолим: пожав руку Давиду Ильичу, поцеловав Людмилу Рихардовну в лобик и пожелав им покойной ночи, он ушел в свою комнату спать.

Жизнь Людмилы Рихардовны и Давида Ильича, в разлагающей красной атмосфере Витебска, потекла тихо, мирно, без определенных занятий; где только можно, они старались, конечно, скрывать свое общественное и социально-экономическое положение, выдавая себя за туристов-датчан. Всюду, провожая свободное время только вдвоем, они даже в очереди за хлебом и то стояли вдвоем. Им обоим вместе казалось как-то веселее и не страшно. Днем в лавочку или на базар за овощами — тоже вдвоем; и корзиночку несут вдвоем, как дети.

— Такое время, Дэзи! Я сама боюсь оставаться дома или идти куда-либо без тебя, — обыкновенно объясняла она причину сопровождения мужа. — Тебя всюду могут схватить одного и сразу к стенке, и я ничего не буду знать; и даже не смогу помочь тебе в чем-либо.

Вечера в таких случаях, правда, они проводили дома за чтением, рукоделием и игрой; но дневное время, почти что каждый день, делали большие прогулки; иногда навещали и своих старых друзей и знакомых, а вместе с тем, конечно для проформы, подыскивали и место частной службы для Давида Ильича. Частному наблюдателю их жизни со стороны казалось, что действительно поведение супругов проходит всюду так, как бы и молодых друзей, учащихся студентов. Сами же Казбегоровы также не отрицали своих чувств и привязанности одного к другому и открыто заявляли своим родным и хорошим знакомым:

— Мы проводим свободное время под ударами восставшего народа один против другого, невинно проливая человеческую кровь! За что? А охраняя сами себя, мы тем показываем пример другим, как нужно жить по-братски — ведь жизнь дана один раз…

Всегда добрая, с известным тактом и выдержкой, свойственными высокоразвитой натуре молодой дамы, Людмила Рихардовна как-то раз, в холодный зимний вечер конца января 1918 года, сидела с мужем дома за чтением книг. Неожиданно она прервала чтение, побледнела и, откинувшись на спинку дивана, тихо проговорила:

— Дэзи! Ведь ты мой хранитель-ангел? В это тяжелое, смутное время, когда кровь человеческая льется рекой, брат восстал на брата, народы на народы, на мою долю выпадает ответственная обязанность «матери»… — и она горько заплакала.

Давид Ильич ничего не ответил; он только быстро поднялся и своим горячим поцелуем прекратил ее рыдания. Она скоро успокоилась и ласково вновь заговорила:

— Ты хочешь знать теперь же, какое будет имя ее? — и она улыбнулась мужу.

— Конечно, хочу! — как бы в шутку ответил он, стараясь успокоить и развлечь жену.

И она попросила два листа бумаги, карандаш и блюдечко. На одном листе начертила круг, равный окружности блюдечка, а затем начертила и второй круг, немного побольше первого; и между линиями, на протяжении всей окружности, написала все буквы в алфавитном порядке; затем в одном месте края блюдечка сделала черту карандашом и перевернула его на круг дном вверх так, что черта пришлась против буквы «а». Другой лист бумаги и карандаш отдала обратно мужу, пояснив:

— Записывай в одну строчку те буквы, которые я буду диктовать.

И он тихо протянул слово согласия: хорошо.

Людмила Рихардовна тем временем положила свободно пальцы левой руки но дно блюдечка и задумалась. Условились не разговаривать. Настала жуткая тишина. Прошло с полчаса времени, но блюдечко стоит, а Людмила Рихардовна, закрыв глаза, продолжает держать пальцы левой руки на дне блюдечка, немного в обхват его. Давид Ильич хотел было уже заговорить и выкинуть какую-то шутку, как вдруг заметил сильно дрожащие руки жены и кружение под пальцами блюдечка, во все стороны чертой, как будто бы что-то ищет. Она открыла глаза и наблюдает за чертой. Блюдечко стало крутиться быстрее то в одну, то в другую сторону, несколько раз даже кругом обкрутилось; наконец стало крутиться медленнее и чертой остановилось на какой-то букве. Людмила Рихардовна проговорила «б»; дальше блюдечко также крутилось и чертой останавливалось на соответствующих буквах, и она монотонно, с перерывами диктовала: «р», «и», «о», «и»…

— Я устала и больше не могу, — тихо заявила она и убрала руку с блюдечка; а затем, ласково взглянув на мужа, спросила: — Прочти, что там выходит?

— «Б-р-и-о-н»! — протянул Давид Ильич.

— Вот, видишь! — По одному имени можно уже судить, le fils, имя которому «Брион». Это имей в виду, Дэзи. — Заметила серьезно Людмила Рихардовна, поднялась и поцеловала мужа. — Идем лучше спать; уже ведь час ночи… Теперь можем спать и до полудня: «мама» поправилась и завтрак нам подаст сюда, к кроватям; я и записочку ей оставила в столовой-

Давид Ильич молчал. Он думал не о шутках и не о предсказаниях жены, и не о ее чувствах и предложении матери подать завтрак к кроватям, а думал о неумолимых и всесильных законах природы, творящих конечное в мировой бесконечности… В конце концов он все же решил последовать примеру жены и ушел к себе за ширму, подумав: если «чужие» люди отняли у нас родину и очень многих начали мучить и уничтожать, то и заявление жены есть не что иное, как воля природы, стремящаяся переубедить отпрыски человечества в бесцельности его кровавых дел.

Сон был мил и сладок, в особенности к утру, но кто-то стал усиленно звонить в передней, и Давид Ильич быстро поднялся, оделся и пошел отворить дверь. Вошли два незнакомых ему солдата, без кокард и без погон. Правда, одного из них он в догадку признавал за брата жены, Авдуша, по сходству его лица с лицом тестя. Было уже 8 часов утра. Светло. Незнакомцы тут же в передней представились ему как юнкера военно-технического училища: «Авдуш Цепа» и «Касуш Фрукт». Давид Ильич также назвал свое бывшее служебное положение, чин и фамилию.

— Я вас узнаю, господин полковник! — вежливо заговорил юнкер Цепа. — В прошлом году, весною был у вас на квартире в Риге, но повидаться не удалось. А затем сестра и отец много раз писали мне о вас; да и в