вызваны резервисты. А разъяренные вкладчики направились к окружной прокуратуре, требуя удовлетворения американского иска против виновных в фискальных злоупотреблениях. В результате Мандель был осужден за растрату, Ярмуловский признан виновным и получил условный срок, а Кобре покончил жизнь самоубийством.

И все же к 1919 году восточноевропейские евреи снова встали на ноги и стали уверенно покидать гетто. Некоторые из них переезжали в приятные особняки вдоль Проспект-парка в Бруклине. В некогда пригородный Гарлем, куда уже переехали многие евреи среднего класса, после войны хлынул поток бедных негров с сельского Юга, и в ответ на это еврейские семьи сделали следующий логичный шаг на север, в Бронкс. Здесь вдоль широкой улицы, которая тогда называлась Speedway Boulevard и Concourse, возвышались большие, новые и просторные многоквартирные дома — некоторые из красного кирпича, некоторые из темного, некоторые из сверкающего дорогого белого. И Гарлем, и Бронкс становились теми районами, которые социологи называют «входными», и обозначали четкие этапы выхода иммигрантов из нищеты в некую респектабельность. Другие переезжали в Верхний Вестсайд, вдоль Центрального парка и Вест-Энд-авеню, или, если могли себе это позволить, на Риверсайд-драйв, ставший к 1920-м годам самым модным еврейским адресом в городе, где имелись большие квартиры с просторными видами на Гудзон и простирающиеся за ним палисады Нью-Джерси. От Риверсайд-драйв до ухоженных лужаек и садов Скарсдейла, георгианских особняков на южном берегу Лонг-Айленда, теннисных кортов и полей для игры в поло в Беверли-Хиллз, казалось, всего один шаг.

Часть вторая. Выход в свет: 1920-1950 гг.

6. ЕВРЕЙСКОЕ ОЗЕРО И ДРУГИЕ ТВОРЕНИЯ

Немецкие евреи, проживавшие в верхней части города, наблюдали за появлением русских в качестве успешных предпринимателей с любопытной смесью эмоций. С одной стороны, чувствовалось определенное облегчение и удовлетворение: «еврейский квартал» в центре города больше не представлял собой позор тесноты, бедности, болезней и невежества; поселенческие дома и другие социальные программы, которые магнаты из верхней части города помогли учредить, сделали свое дело, и русские, перестав быть достопримечательностью, стали вливаться в основное русло американской жизни. В немецком храме Эммануэль, расположенном в верхней части города, богатых немцев больше не просили рыться в обширных немецких карманах, чтобы помочь «нашим несчастным собратьям» из Нижнего Ист-Сайда, и это развитие событий приветствовалось. Но, с другой стороны, все произошло так быстро, что это почти обескуражило. Немцы так горько жаловались на русское бремя, которое они взвалили на себя, что было почти досадно, что это бремя так быстро сняли, как человек, который в течение нескольких лет имел слабое здоровье со всеми вытекающими последствиями болезни, может почувствовать разочарование, когда ему говорят, что он чудесным образом исцелился.

Немцам потребовалось два, а в некоторых случаях и три поколения, чтобы достичь своего состояния богатства и почти ассимиляции. Русским потребовалось всего одно поколение. Может быть, русские оказались умнее? Банкир Феликс Варбург, зять Джейкоба Шиффа, действительно встречался в обществе с несколькими русскими евреями и не без снисходительности заявил, что они показались ему «остроумными и интересными личностями». Среди смешанных эмоций не исключена и зависть. К 1920 г., когда, по случайному совпадению, умер Джейкоб Шифф, казалось, что русские могут в один прекрасный день затмить немцев не только по численности, но и по экономической и социальной мощи. И казалось, что этот день не за горами.

Таким образом, кастовые границы оставались прочно очерченными. Русские действительно казались предприимчивыми, это признавали и немцы. Но они также казались наглыми, агрессивными, напористыми, громкими, спорными. Они не приобрели того блеска социального лоска, который так старательно и долго пытались придать себе немцы. На одном из еврейских собраний по сбору средств в доме Феликса Варбурга на Пятой авеню, проходившем в черной гамме, были замечены двое мужчин, на которых не было пиджаков. «Наверное, это русские», — прошептал один из сыновей г-на Варбурга. Иными словами, русские, возможно, и стали успешными, но в глазах немцев они еще не стали леди и джентльменами.

Еще большее недоумение вызывал тот факт, что русские евреи не шли в солидные и респектабельные сферы деятельности, такие как биржевое дело, инвестиционный банкинг и страхование. Они шли в более престижные сферы. Поскольку многие русские мужчины и женщины приехали с опытом работы портными и швеями, они занялись пошивом и пошивом одежды и теперь захватили всю швейную промышленность, превратив ее в самую крупную отрасль в Нью-Йорке. Ранее почти все производители плащей были немцами, а до 1900 г. средняя американская женщина была очень плохо одета. Богатые женщины покупали модные вещи в Европе или обращались к портнихам, которые копировали европейские модели, появлявшиеся в американских журналах мод. Бедные же женщины одевались в то, что было похоже на мешки, не имевшие ни фасона, ни стиля. Но как только в дело вступили русские, все изменилось. Если немцы были просто торговцами, то русские — художниками и ремесленниками. Помимо понятия о размерах одежды, они принесли с собой знание и понимание цветов, фактур и веса тканей. Работая портными в России, они знали, как должна ложиться складка, как должен висеть подол, где должна располагаться ластовица, прореха или вытачка. Русские меховщики разбирались в свойствах меха на ощупь и, по запаху необработанных шкурок, знали, как сшивать отрезки лайки по форме женских рук. Овладев механикой швейного производства — машинами, которые были недоступны в старой стране, — они смогли внедрить в него буквально тысячи новшеств, усовершенствовать и революционизировать отрасль. Благодаря новым технологиям массового производства они смогли предложить женщинам стильную, хорошо сидящую одежду с вешалок по низким ценам, и к 1920 году мода была доступна даже самой бедной официантке или продавщице. Они изобрели американскую моду.

Тем не менее, немцам это казалось неделовым предприятием, ведь что может быть шикарнее, непредсказуемее, чем мода, подверженная изменчивым вкусам, капризам и внезапным причудам? Мода, меха, бриллианты, ювелирные изделия — все это дико колеблющиеся товары, все это еще более рискованно, чем шоу-бизнес. Но русские евреи, похоже, процветали на риске.

Преступность же вряд ли можно считать бизнесом вообще. Что может быть более выигрышной и проигрышной карьерой, чем жизнь вне закона? То, что Ист-Сайд порождал преступников, было хорошо известно, и отношение к ним в русско-еврейской общине было несколько двойственным. С одной стороны, еврейские родители не указывали своим детям на этих людей как на пример американского успеха. Но в то же время было и некое нескрываемое восхищение людьми, которые могли пойти наперекор системе и выйти сухими из воды. Еврейский преступник носил шикарную одежду, ездил на дорогой