С искренним уважением,

Оливер Сакс.

Неделей позже я продолжил в новом письме:

Уважаемый мистер Хейкрафт!

Я потратил несколько дней на предисловие… которое и прилагаю. Я вышел на верную дорогу только после того, как совершил все возможные ошибки и исчерпал все неверные пути… Вскоре мне вновь потребуется поговорить с Вами… как всегда, поскольку только Вы можете помочь мне исправить то, что я испортил.

Летом 1972 года Мэри-Кей Уилмерс, соседка Колина по Глостер-Кресент и редактор еженедельной газеты «Слушатель», публикуемой корпорацией Би-би-си, предложила мне написать статью о моих пациентах и об их «пробуждениях». До этого мне еще никто статей не заказывал. Газета «Слушатель» пользовалась высокой репутацией, потому я был взволнован и польщен: мне предоставлялась возможность впервые высказаться перед широкой аудиторией о моей работе и моих открытиях. Вместо строгих отказов, которые я до сих пор имел от неврологических журналов, я получил заказ на статью и мог полно и свободно рассказать в печати о том, что у меня так долго копилось в уме и на душе.

На следующее утро я за один присест написал статью и отправил ее Мэри-Кей. Но к полудню я кое-что решил изменить и, позвонив ей, сказал, что могу улучшить свою работу. Мэри-Кей ответила, что статья у меня получилась просто отличная, но если я решил сделать изменения или дополнения, она будет рада их прочитать.

– Правда, статья в переделке совсем не нуждается, – пыталась меня убедить Мэри-Кей. – Она написана очень ясно, мысль течет легко и естественно; мы были бы рады опубликовать ее в том виде, в каком получили.

Но я чувствовал, что сказал не все, что хотел, а потому, вместо того чтобы возиться с изначальным текстом, я сел и написал совершенно другой, по своему подходу отличающийся от первого. Написанное понравилось Мэри-Кей так же, как и первый вариант: оба они достойны публикации, сказала она.

Но к следующему утру я вновь был разочарован в сделанном и написал третий вариант, а после полудня – четвертый. Всего за неделю Мэри-Кей получила девять разных версий статьи, после чего уехала в Шотландию, пообещав каким-то образом их соединить. Через несколько дней она вернулась, заявив, что соединить их невозможно, потому что они все написаны под разным углом зрения. Это были не параллельные версии, как сказала Мэри-Кей, а «ортогональные». Я должен выбрать одну, а если у меня не получится, она это сделает сама. В конце концов Мэри-Кей выбрала одну (не то шестую, не то седьмую), и она появилась в газете «Слушатель» 26 октября 1972 года.

Мне кажется, мысли являются мне в процессе письма, через процесс письма. Бывает, что нечто сразу приходит в совершенной форме, но чаще всего то, что я пишу, нуждается в сокращении и редактировании, поскольку одну и ту же мысль я способен выразить многими способами. На середине предложения меня могут подстеречь мысли и ассоциации, имеющие косвенное отношение к написанному, а это отклонение требует придаточных предложений, в результате чего сама фраза разрастается до размеров абзаца. Я никогда не использую одно прилагательное, если шесть мне кажутся предпочтительнее, а их кумулятивный эффект ведет к большей точности. Меня не оставляет мысль об особой плотности реального мира, и я пытаюсь охватить его (если использовать фразу Клиффорда Гирца) «насыщенным описанием». Все это порождает проблемы организации. Меня иногда возбуждает наплыв мыслей, и я бываю слишком нетерпелив, чтобы организовать их. Но холодная голова и периоды трезвого отношения к создаваемому важны не меньше, чем могучая креативность.

Как и Мэри-Кей, Колин тоже должен был выбирать из нескольких вариантов написанного; он так же должен был иногда сдерживать мою избыточность мысли и добиваться связности изложения. Иногда он говорил: «Здесь это не пойдет». И, перелистнув несколько страниц, заявлял: «Это пойдет здесь». Как только он произносил это, я сразу же понимал, что он абсолютно прав. Но для меня остается тайной – почему я сам этого не видел и не вижу? И это было не просто исправление недостатков, о чем я когда-то просил Колина; это была эмоциональная поддержка в те трудные моменты, когда мною овладевал ступор, когда настроение пропадало, а уверенность в собственных силах исчезала – как всегда бывало, когда первый наплыв мыслей иссякал.

19 сентября 1972 года

Уважаемый мистер Хейкрафт!

Для меня наступила, похоже, одна из тех сухих и тупо депрессивных фаз, когда человек либо не может делать ничего, либо может только ходить кругами по одному месту и наступать на одни и те же грабли. Проклятие состоит в том, что для завершения книги мне нужно всего три дня хорошей работы, но я не знаю, способен ли я сейчас на такое.

Непростое настроение, основанное на чувстве вины: мне претит мысль, что я могу в «Пробуждениях» раскрыть личность кого-то из своих пациентов или открыто укажу на больницу, где все это происходило. Наверное, это и есть то, что мешает мне наконец закончить книгу.

Прошел День труда, Америка вернулась на рабочие места. Я тоже должен был возвращаться к ежедневной рутине в Нью-Йорке. Я завершил работу по описанию одиннадцати случаев, но понятия не имел, как закончить книгу.

Я вернулся в ставшую мне почти родной квартиру в доме рядом с больницей «Бет Абрахам», где жил с 1969 года, но главврач неожиданно заявил, что я должен съехать: квартира была нужна ему для его больной старой матери. Я сказал, что вполне понимаю его желание, но, насколько мне известно, квартира была предназначена для ночных дежурных, и именно в таком качестве я занимал ее последние три с половиной года. Мой ответ разозлил главврача, который заявил, что, поскольку я подвергаю сомнению его право руководителя, я должен покинуть и больницу, и квартиру. Таким образом, в одно мгновение я лишился и работы, и источника дохода, и своих пациентов, и жилья (правда, я продолжал неофициально посещать своих пациентов до 1975 года, когда был формально восстановлен в статусе штатного сотрудника больницы «Бет Абрахам»).

Квартира, некогда наполненная моими вещами, включая пианино, без них выглядела одинокой и брошенной, и именно туда 13 ноября позвонил мой брат Дэвид и сказал, что умерла наша мать: в поездке по Израилю у нее случился сердечный приступ, и она скончалась во время пешей прогулки по пустыне Негев.

Первым самолетом я улетел в Англию, и мы с братьями несли гроб во время похорон. Я не знал, смогу ли я выдержать шиву, похоронный обряд, когда скорбящие семь дней подряд сидят на низких сиденьях, принимая людей, идущих непрекращающейся чередой, и говорят об усопшем. Но я нашел этот опыт очень глубоким, важным и позитивным: обмен чувствами и мыслями по поводу ушедшего спас меня от неизбывного, разрушительного отчаяния, которое я переживал в связи со смертью матери.

Буквально за шесть месяцев до этого я консультировался у доктора Маргарет Сейден, невролога в Колумбийском университете, после того как ударился головой о балку лестницы и повредил шею. Осмотрев меня, доктор Сейден спросила, не является ли моей матерью «мисс Ландау». Я ответил утвердительно, и доктор сказала, что была студенткой моей матери; она была очень бедной, и моя мать оплачивала ее обучение в медицинской школе. Только на похоронах, где я встретил многих ее студентов, я узнал, что моя мать многим помогала в студенческие годы, а некоторым даже оплачивала полный курс обучения. Она никогда не говорила ни мне, ни другим, до каких пределов могла участвовать в судьбе нуждающихся студентов. Я считал ее бережливой, даже скуповатой, и эта ее щедрость стала для меня открытием. Хотя и слишком поздно, я понял, что в личности моей матери были грани, о которых я даже не подозревал.