— Наверное, сотни лет назад, когда я был в вашем возрасте, мне тоже так казалось.

Настала моя очередь улыбнуться. Кардиналу перевалило за шестьдесят, но благодаря превосходному цвету лица выглядел он лет на десять моложе. Иные мои римские знакомцы не обладали этакой жизненной энергией.

— Уже соскучились по Ирландии? — спросил он.

— Нет, — сказал я. — Хотя, конечно, ее вспоминаю. Часто. Но я полюбил Рим.

— И что тут вам по сердцу?

— Здания. Улицы. Ватикан, конечно. Историческая атмосфера. Погода. Я обожаю итальянский язык. Знаете, что Форстер сказал об Италии?

— Он англичанин. И считал, что можно изменить страну, проникнув в ее душу. Но мистеру Форстеру с его убогой моралью Италию не изменить. Герои его романов заявляют, что очарованы здешним народом, но когда этот народ поступает по-своему, не желая подражать персонажам Голсуорси, англичане дуются и объявляют итальянцев дикарями.

— Но ведь об этом Форстер и пишет, — возразил я. — Он высмеивает неспособность чужестранцев разглядеть красоту. Мы — в данном случае британцы — умом ее понимаем, но слепнем, оказавшись в ее колыбели.

Кардинал улыбнулся, пригубил кофе и посмотрел на прохожих. Кто-то ему помахал рукой.

— Приветствую, друг мой! — радостно крикнул патриарх, вскидывая руку. Затем повернулся ко мне и пояснил: — Секретарь кардинала Сири. Вы знаете Сири?

— Понаслышке, — ответил я. — Правда ли, что он должен был стать папой?

Патриарх усмехнулся. Это был давний слух: вроде бы в 1958 году конклав избрал папой генуэзского кардинала Сири, но в последний момент тот отказался от поста из-за угроз, исходивших от коммунистической России. Уже появился белый дым, балконные двери открылись, но потом вновь затворились, кардиналы еще два дня заседали в Сикстинской капелле и наконец объявили своим главой предшественника моего визави — Венецианского патриарха Ронкалли, ставшего папой Иоанном XXIII.

— Рим всегда полон слухов, — сказал кардинал, подавшись вперед. — Вечно молва, политика, борьба за власть. Так было со времен цезарей и никогда не изменится. Глупый в этом погрязнет, умный этим пренебрежет. Но вы, мой юный друг, говорили о восприятии красоты. Наверное, в Риме найдутся разные прелести, да? — Вскинув бровь, он глянул в сторону кухни. Я потупился. — Здесь очень хороший кофе. — Он положил ладонь на мою руку: — Я понимаю, отчего вы подолгу сидите в этом кафе.

Кардинал откинулся на стуле и показал на шестиэтажное здание из желтого кирпича на другой стороне улицы, окна которого выходили на площадь.

— Уже две недели я оторван от моей любимой Венеции, — сказал он. — Готовлю кое-какие бумаги для святого отца. Он соблаговолил поручить мне эту работу, и я покорно ее принял, но завтра наконец-то отбываю домой. — Лицо его просветлело, и он повторил: — Домой! Я так стосковался по запаху каналов, ужасно хочу посидеть на площади Сан-Марко и подойти к мосту Вздохов. Я был бы счастлив, если б мог никогда не покидать Венецию.

— Я там не бывал, — сказал я.

— Непременно побывайте. Если, конечно, сумеете оторваться от кафе Бенници. Каждый день вы здесь, Одран. Я вижу вас из своего окна. Влюбились, да?

От смущения у меня свело живот.

— Влюбился? — переспросил я.

— В здешний кофе.

— Да.

Кардинал покивал.

— Мы выбрали нелегкую жизнь, — наконец сказал он. — А в мире существуют соблазны. Мы живые люди и порой позволяем себе вообразить, что будет, если мы им уступим. Станет ли наша жизнь лучше или разрушится.

Кардинал посмотрел на предмет моего обожания, протиравший соседний столик. Блузка выбилась из-за пояса юбки, открыв полоску смуглого тела, и меня будто пронзило током. Я запечатлел картинку, чтобы потом ею как следует насладиться.

— Как поживаете, моя дорогая? — Кардинал одарил хозяйку своей неотразимой улыбкой. Женщина опустилась на колени и поцеловала ему руку. Я видел ее алые губы, прижавшиеся к кардинальским пальцам, я видел кончик языка, выглянувший из ее рта, когда она поднялась, и изо всех сил старался не застонать.

— Хорошо, эминенция, — ответила женщина.

— Вы знакомы с моим юным ирландским другом Одраном?

— Он наш завсегдатай, — сказала женщина, не глядя на меня.

— Одран покорён. Бесстыдно сдался вашему кофе.

Женщина насмешливо вскинула бровь:

— Мы рады всем нашим гостям. Вам, эминенция, особенно.

— Однако завтра я уезжаю, — сказал кардинал. — Нынче мой последний день в Риме.

Женщина, похоже, искренне опечалилась:

— Но вы еще вернетесь?

— Непременно. Я всегда возвращаюсь в Рим. Но потом всегда уезжаю домой. И мне это, к слову, очень нравится. — Кардинал глянул на часы: — Ну, мне пора. — Он встал, жестом удержав меня на стуле. Женщина вернулась за стойку. — Если окажетесь в Венеции, Одран, обязательно дайте знать. Я люблю молодежь, а нам с вами, не сомневаюсь, есть о чем поговорить. — Из кармана сутаны патриарх вынул четки и протянул мне: — При случае помолитесь за меня, Одран. И подумайте, — добавил он, — может быть, стоит попробовать кофе в других заведениях. Вы пропустите все лучшее в Риме, если будете сидеть на одном месте. — Кардинал шагнул к выходу, но приостановился: — Помните, мой юный друг: жизнь легко описать, но нелегко прожить. — Он подмигнул. — Форстер.

А потом я стал ее сопровождать.

Обескураженный тем, что мой интерес к ней столь очевиден, я перестал бывать в кафе Бенници, однако затеял нечто гораздо рискованнее и глупее. Занятия оканчивались в пять, а в Ватикан мне было нужно только к восьми, и потому с моста Витторио Эммануэле я смотрел, как она уходит с работы, иногда по дороге домой заглядывает на рынок купить еды или полчасика отдыхает в каком-нибудь кафе, но чаще всего прямиком шагает на набережную Лунготевере-Тор-ди-Нона, где по левую руку вздымался замок Святого Ангела, затем сворачивает в улочку Виколи-делла-Кампанья и, на ходу достав ключ, скрывается в доме. Вот тогда я мог выйти из тени и постоять перед ее жилищем, дожидаясь мгновенья (случавшегося не каждый день), когда она возникнет в верхнем окне и через голову стянет блузку, на секунду показав голую спину, а потом отшагнет в таинственную глубину своей благословенной спальни.

Стоял я недолго, дабы не привлекать внимания многочисленных прохожих, затем направлялся к площади Святого Петра, переходя на другую сторону улицы, если вдруг видел отца женщины, возвращавшегося домой. Через служебный вход проникнув в Ватикан и отметившись у швейцарских гвардейцев, я вовремя поспевал взять поднос с чаем и — порой — ломтиком лимонного кекса, чтобы отнести его в папские покои, где в молитве сидел их хозяин, меня, как всегда, не замечавший. Потом я уходил в свой закуток и тоже молился — за маму, Ханну и женщину из кафе Бенници. Затем я пытался уснуть, что иногда удавалось, иногда нет.