Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да нет же! — восклицает Блаватский.
— И всё же, пожалуй, да, — с притворной сдержанностью говорит Караман. — Не стану утверждать, что в ваших вопросах в самом деле имеется полицейский привкус, но инквизиторский тон, который вы избрали, звучит не очень приятно.
— Бортпроводница пользуется у мужчин единодушной поддержкой, — с ехидством говорит миссис Банистер, не столько приходя на помощь Блаватскому, сколько предостерегая Мандзони.
Действительно, Мандзони с самого начала допроса так настойчиво пялился на бортпроводницу, что это раздражает не одну только миссис Банистер.
Наступает пауза. Блаватский весь подбирается, как перед прыжком, и решительно говорит, больше обычного растягивая слова:
— Ну так вот, нравится вам это или нет, но я продолжу свои расспросы. Вас, может быть, и устраивает полная невозможность что-нибудь понять и вообще вся эта вереница тайн и загадок, но я намерен прояснить ситуацию. Мадемуазель, — продолжает он, теперь уж более вежливым тоном, — ещё несколько вопросов, если не возражаете. Кто предписал вам забрать у пассажиров не только их паспорта, но и всю имеющуюся у них наличность и дорожные чеки?
— Человек, позвонивший мне по телефону.
— Это совершенно из ряда вон выходящая процедура. Я бы даже сказал, оскорбительная. Вы ничего об этом не спросили?
— Я уже вам сказала, — устало говорит бортпроводница. — Я не успела. Он повесил трубку.
— Вам следовало перезвонить.
— Но кому? Я не знала его фамилии.
Выдержав небольшую паузу, Блаватский продолжает:
— Я бы хотел вернуться к объявлению. Вы читаете его, мадам Мюрзек находит, что оно неполно, и настаивает на том, чтобы вы получили дополнительные сведения у командира корабля. Тогда вы заходите в кабину пилотов и обнаруживаете, что в ней никого нет. Это было, разумеется, для вас потрясением?
— Разумеется, — отвечает бортпроводница, но дальше об этом не распространяется.
— И, однако, когда вы возвращаетесь в первый класс, вы молчите. Почему?
Я с раздражением говорю:
— Вы ровным счётом ничего не проясняете, Блаватский. Вы топчетесь на одном месте. Мадам Мюрзек этот вопрос бортпроводнице уже задавала, и бортпроводница уже ей ответила.
— Что ж, пусть она повторит свой ответ.
— Моя роль на борту — не тревожить пассажиров, а их успокаивать.
— Такова, в самом деле, ваша профессиональная мотивировка. Имели ли вы ещё какую-нибудь другую?
— Какую же другую могла я иметь? — с неожиданной горячностью говорит бортпроводница. — В конце концов, самолёт ведь летел, он поднялся в воздух без экипажа. Следовательно, он мог точно так же приземлиться. Зачем зря волновать пассажиров?
— Перейдём к следующему пункту, — говорит Блаватский, и в глубине его глаз вспыхивают огоньки. — Отобрав у нас часы и драгоценности, индус приказал своей помощнице вас обыскать. Почему только вас, почему не других?
Я вижу, что бортпроводница бледнеет, и спешу ей на помощь:
— Но этот вопрос надо было задать индусу!
— Да замолчите же вы, Серджиус! — кричит Блаватский и гневно вскидывает вверх свои короткие толстые руки. — Своими идиотскими репликами вы только всё запутываете!
— Я никому не позволю говорить со мной в таком тоне! Вы сами идиот! — говорю я, отстёгиваю ремень и наполовину приподнимаюсь в кресле.
Должно быть, у Карамана создаётся впечатление, что я сейчас брошусь на Блаватского, потому что он наклоняется, протягивает вперёд руки и торопливо говорит:
— Господа, господа! Не будем вкладывать в нашу дискуссию столько страсти!
В ту же секунду бортпроводница, ни слова не говоря, хватает меня за левую руку и с поспешностью тянет назад. Я снова сажусь.
— Мне кажется, — с дергающейся губой и взлётевшими вверх бровями говорит Караман, в восторге оттого, что ему выпала роль арбитра в споре двух «англосаксов», — мне кажется, что мистеру Блаватскому не следовало так поддаваться своему темпераменту и что мистер Серджиус со своей стороны…
— Если мистер Блаватский признает, что первым употребил слово «идиот», — говорю я с натянутым видом, — я готов взять это слово назад.
— Пусть будет так, старина, — с чудовищной наглостью говорит Блаватский тоном человека, перед которым только что извинились, — я, со своей стороны, на вас не сержусь.
— В таком случае я не беру никаких своих слов назад, — в полной ярости говорю я без малейшего желания кого-нибудь позабавить.
Но, приняв это заявление за юмор, все начинают смеяться, и Блаватский с добродушием, не знаю, искренним или притворным, присоединяется к общему смеху. Я в свою очередь выдавливаю из себя улыбку, на чём инцидент угасает.
— Должен, однако, сказать, — говорит Караман, незамедлительно и с большой охотой беря на себя роль судьи, — что вопрос, который задал мистер Блаватский, представляется мне весьма и весьма существенным. Мадемуазель, расположены ли вы на него ответить? Речь идёт о том, чтобы узнать, по какой причине вы оказались единственной из нас, кого индусы подвергли обыску.
— Я и не отказывалась ответить, — кротким голосом отзывается бортпроводница. — Я просто была удивлена тем, какой смысл вложил мистер Блаватский в свой вопрос. Послушать мистера Блаватского, я должна была заранее знать причину, по которой индус велел обыскать только меня одну.
— Заранее — нет, — говорит Караман. — Но потом?
— Потом я, естественно, поняла, почему он велел меня обыскать.
— Ну так что ж, — говорит Караман с подчёркнутой галантностью, которая, будучи обращена к бортпроводнице, бесит меня не меньше, чем агрессивность Блаватского, — не скажете ли вы нам, мадемуазель, что именно вы поняли?
— В том-то и вся сложность, — тревожным голосом отвечает бортпроводница. — Я не знаю, должна ли я это говорить.
Караман поднимает брови.
— Почему же? — спрашивает он чуть дрогнувшим голосом.
Все взгляды устремляются к бортпроводнице. Со сложенными на коленях руками, с поднятой головой, глядя зелёными глазами, не моргая, на Карамана, она кажется спокойной, но мне, сидящему рядом, видно, как трепещут её ноздри.
— Если я скажу, — продолжает она, — это может привести к открытию, которое очень взволнует… — (Думаю, она собиралась сказать «пассажиров» — слово, от которого у меня по спине мороз подирает, — но после короткого колебания она выбрала слово «путешественников».) Тут раздался смех, переливчатый и мелодичный: миссис Банистер напоминает нам о своей персоне. Не знаю, каким образом удаётся этому смеху достигать столь жеманных модуляций; быть может, ему для этого достаточно пройти через длинную прерафаэлитскую[24] шею.