теперь беззаботная, улыбчивая. Пополз по деревне слух, что тронулась она умом. Поговаривали, что, может, сама и дом подожгла. Никто не мог взять в толк: как можно, когда сгорело всё – и как ни в чём не бывало?

Не понимала Нюку и её сестра Валентина. Поначалу и поминать не поминала про дом, чего зря бередить? А та – сама ни слова. Да уж время прошло, ведь пора бы, определиться вроде надо…

* * *

– Нюк, а ты вообще строиться-то собираешься? – спросила она уже с сомнением как-то за чаем.

Нюка сидела напротив, за круглым столом. Глядела в чашку, ложечкой медленно размешивая сахар в тёмном, дымящемся чае.

– Я, знаешь, весной в наш скворечник переберусь, – уклончиво ответила она. Скворечником в семье называли маленькую избушку, что стояла в конце участка. Давно уже в ней никто не жил, а строили её когда-то под дачников.

– Ну а дом-то?

Нюка подняла на Валентину глаза, улыбнулась:

– Валь… ну не хочу я дом.

– Как же не хочешь?

Она пожала плечами:

– Ну… вот так. Совсем не хочу.

Валентина, резко двинув стулом, встала, пошла к печке. Долго ворочала там кочергой, разбивая непрогоревшие поленья. Закрыла дверцу, чуть притворила заслонку. Постояла, глядя в завешенное прозрачным тюлем окно: там покачивался на слабом ветру фонарь, выхватывая из темноты кусок сугроба и медленно опускавшийся снег.

– Да что ж с тобой случилось? – обернулась она к Нюке. – Ты же всегда такая домовитая была, рачительная? Какой дом был справный… А? Нюка? Да в себе ли ты?

Нюка сидела, опершись локтями о стол и сцепив руки. Она всё переминала их, то так, то эдак, смущённо улыбаясь и покачивая головой.

– Да вот как раз в себе, в себе, Валь, – проговорила она и, будто вдруг открывшись, решив что-то, широко провела обеими ладонями по скатерти.

– Мне только перед людьми неловко. А сама-то я в себе и всё про себя понимаю. Я, знаешь, про дом-то… я загодя чувствовала. Сама подумать боялась, а всё мне неладно с ним было, с домом, в те дни перед пожаром. И самой казалось жутким, как это так? Выходит…

Она смолкла, ища слово. Сестра стояла посреди комнаты, так внимательно глядя на неё, как может смотреть человек на косноязычного, силясь понять его речь.

– …Выходит, не нужен мне теперь такой дом. Он меня, веришь ли, будто связывал. Вот и родной, и хозяйство… а зачем это всё мне? Пока дочки, муж, оно понятно. А сейчас? Я на волю хочу, Валя.

И, сказав эту правду, словно сказав запретное, она замолчала.

Сёстры стали убирать со стола. Они, без слов, привычно-справно хозяйничали, передавая друг другу посуду, споласкивая, вытирая, убирая в сервант. И продолжался между ними при этом молчаливый, согласный разговор. Не нуждающийся в словах.

Когда уж всё доделали, Валентина, уходя за перегородку, укладываться, задержалась в проёме, глядя на сестру. Та аккуратно складывала снятую кофту в чемодан, стоявший у дивана, на котором она теперь спала.

– Счастливая ты, Нюка, – сказала Валентина.

Интерлюдия. Грибы

Проснувшись, глаза ещё не откроешь, а уже услышишь, что дождь перестал. И точно поймёшь, что они там, на берёзовом острове в поле, ждут.

Грибы уже стоят там. И надо спешить.

Торопливо шагаешь вверх по дороге, размахивая корзинкой, теребишь в кармане складной ножичек.

Потом прорываешься сквозь высокую траву луговины, в гудении слепней. И, замедлившись, приготовившись, вкрадчиво входишь под берёзы.

А они не дождались тебя. Ждали, ждали…

Стоят тут белые грибы, но уже огромные, с обвислыми шляпками. Некоторые упали. Вот ведь обидно.

Оказывается, были здесь они все эти дождливые дни. Крепенькие такие, бархатились в траве, а ты не шёл. Теперь опоздал.

Вздохнув, смиренно полезешь под мокрый орешник, за красными бедненькими сыроежками, терпеливо обрезая плохие ножки. Их много, ты, кланяясь, плетёшься в их стаде вглубь острова. Ладно…

А край глаза вдруг ловит его, его замшевую коричневую шляпу! Где?

Косишься, ещё не веришь ты, может, валуй? Нет, он белый, он улыбается тебе из-под куста. И без касания чувствуешь его скрипучую поверхность, срывая, уже примечаешь другой. Ты понимаешь, что они – твои. Пальцы обжигает догоревшая забытая сигарета.

Прыгает радость внутри, рыщешь – ещё один и ещё. Вот они куда ушли, под ёлки. За шиворот сыпется хвоя, ну и пусть…

Ах, какой толстый, небось, червивый? Нет, чистый.

А может, не собирать всё, оставить на завтра маленькие?

Ну да. Так и надо.

Но вот ещё вон там можно ведь глянуть?!

И как раз там – трое маленьких крепышей, гордо вырвались из хвойной подушки. А не залез бы туда – до завтра они подросли бы… Не гляди дальше! Уходи.

Уходишь с острова. В большой лес, скорее. Торопишься, предчувствуешь. Сунулся за сигаретой, а нет пачки, обронил второпях.

Запинаешься о компанию лисичек на опушке – так, хорошо, собери аккуратно. Да сейчас, сейчас, ну, всё уж?! Вон же, вижу уже его. И ещё один белый, и там вон – три…

Какая такая тайна скрыта в белом грибе, отчего так счастлив ты, встречаясь с этим созданием? И он рад, что его нашли, почему? Всё сжимается в тебе от предчувствия, всё распахивается от каждой встречи, почему?

Лес…

Сколько времени – не знаешь, только один сплошной вдох внутри. Ноет правая рука с корзиной, ноги начинают противно цепляться за суки. Ты уже сбился со счёта.

Хватит.

Выходя в парное полуденное поле, впервые выдыхаешь.

И бредёшь, тащишься по горячей уже дороге, счастливый.

Поспать бы ещё.

Когда вечером закроешь глаза, замелькают, замелькают: травы, шляпки, шляпки, шляпки… и солнечные зайчики под кустами.

Глава 15. Пастухи

– Ну и зачем ты украл комбайн? Ты мне скажи давай, для чего? – разносился вдоль деревенской улицы ор Люси Пастушихи.

Люсины дети, все трое, были совершенно рыжие. Райка и двое братьев-близнецов, Митька и Лёшка.

В последние советские годы слыли те веснушчатые подростки деревенской бедой, вороватой командой. Отец их был потомственный пастух. Только стадо в деревне перевелось, а отец без работы быстро спился и помер. Но деревенские так и звали всю семью – Пастухи.

Детей растила Люся. Сухая и злобная, с раскосыми глазами, с тонким ртом в циничной ухмылке. Всегда в косынке, повязанной по лбу, над ушами и с узлом на боку. Даже бабы Пастушихи сторонились, не лезли в склоку, закидает же.

Братья-близнецы были смешные, толстые, как два круглых пузыря. Совсем уж одинаковые, с круглыми же бритыми