– Тот факт, что вы – внучка Литвинова, играл какую-то роль?

– Конечно! Я думаю, конечно. Поэтому они не арестовывали. Они уже с Пашей прокололись, потому что шум был большой. Паше дали ссылку, а не лагерь, тоже, в общем-то, благодаря деду…

– А как возникли желание и возможность уехать – и (уникальная ситуация) не через Израиль?

– Желания никакого у меня не было, было желание у моей мамы меня вышвырнуть из страны, как из горящего дома. Она боялась, что меня арестуют, что она одна останется с моим сыном… К тому времени мой бывший муж [Григорий Фрейдин], отец Антона, уже уехал в Америку. Он женился. Я ему нашла невесту. Он женился на американке и уехал как ее муж. Ну и стал профессором Стэнфорда. То есть я нашла ему невесту, там оказалось все замечательно и прекрасно, они до сих пор вместе живут. Хотя на обыске меня подозревали в том, что у нас фиктивный развод. Потому что они нашли от Гришки письма: «Дорогая Машуля… Машенька…» Я говорила: «Мы друзья! Какая разница…» А они: «Так друг другу не пишут люди, которые развелись!»

И он был уже там, мама очень не хотела, чтобы меня арестовывали… Я об этом и не очень думала, честно говоря, мне было вполне весело здесь, я чувствовала себя на месте. Но я вообще человек авантюрный. И я просто пошла в ОВИР, взяла анкеты… Мне прислали приглашение Чалидзе, Валера и Вера, моя сестра. Моя сестра тогда была замужем за Чалидзе. Чалидзе – соратник Сахарова…

– Чалидзе уехал в 1972-м, по-моему.

– Он не уехал. Он поехал читать лекции в Колумбийском университете в 1972-м, и его там лишили гражданства просто. И Вера, моя сестра, как жена декабриста, можно сказать, осталась с ним в Нью-Йорке.

А он не хотел уезжать! Вот что удивительно. Он был страшно расстроен, Валера. Он не собирался уезжать, он человек очень такой… упертый и принципиальный. Нет, он не хотел уезжать, он собирался здесь продолжать борьбу. Он думал, что он докажет, что можно поехать в США и просто прочитать лекции. А потом вернуться. Вот так и доказал… и он сказал: «Да, я еду читать лекции». И для Веры это был страшный удар, когда его лишили гражданства.

И они мне прислали приглашение. А тогда были, если помните, Хельсинкские соглашения и «третья корзина», касавшаяся прав человека, в том числе принципа «воссоединение семей». И вот мы шли как воссоединение семьи с «врагом народа» Чалидзе. А у Валеры довольно такие крутые связи были уже к тому времени в Америке. И я попала в «список Киссинджера». Когда Киссинджер сюда приезжал, он тряс этим списком, в котором была и моя фамилия. И мне дали разрешение на выезд просто на ПМЖ с советским паспортом в США прямиком. Ну, оказалось, что не прямиком, а надо было все равно в Риме провести время, потому что американцы тогда ставили такие недовизы въездные. У них был какой-то закон, что они не могут давать эмиграционные визы на территории стран Восточного блока. И поэтому они для советских ставили эту визу, что я еду туда, а на самом деле в Риме надо было пройти какой-то фильтр – типа анализы на туберкулез, рентген, реакция Вассермана. В Риме мы провели недели три, а из Рима я поехала с Антоном к Солженицыным в Цюрих. Антон, как утверждала нянька солженицынских детей, научил их ругаться матом. Наташа очень смеялась. Мы несколько дней там провели. А потом поехали в Англию, где была уже моя бабушка, она вернулась в 1972-м. Ее Брежнев выпустил. Первый раз ее Хрущев выпустил, в 1960 году на год, у нее сестры еще были живы. А уже в 1972 году она сказала, что хочет умереть на родине, и ее выпустили. Не мучили. Маму с ней не выпустили, но ее отпустили. И бабушка очень хотела, чтобы я в Англии застряла, но поскольку у меня было направление на Америку, Англия меня бы так просто не взяла. И бабушка хотела, чтобы я подала на работу на ВВС. В общем, я подала, пожила в Англии и отправилась в Америку ждать приглашения от ВВС.

– То есть у вас получилось выехать так, как очень хотел выехать Иосиф Бродский, но у него как раз не получилось.

– Да, у него не получилось. Они хотели его унизить. Потому что они знали, что он хотел выехать как свободный человек. Ой, до этого у меня тоже были авантюры, я тоже пыталась доказать, что я свободный человек! Я хотела съездить в Калифорнию, к своему бывшему мужу… Просто съездить на месяц, чтобы ребенок мог повидаться с отцом. Ответы ОВИРа были чудесные. «Мы не хотим, чтобы вы разрушили новую американскую семью» (смеется). Я говорю: «Хорошо, тогда давайте отправим одного Антона – повидаться с папой». Но это тоже было никак невозможно. Нет, я всякие интересные варианты рассматривала.

– Вопрос немного в сторону. В «Хронике текущих событий» фиксировались эмиграция, выезд за рубеж деятелей культуры, правозащитного движения. Но там никак не отражен отъезд Бродского. С чем это связано? Случайность ли это или это тогда совсем не воспринималось в политическом контексте?

– Нет, для нас, безусловно, это было событие. Но, конечно, не для многих.

Маша Слоним и Иосиф Бродский, Москва, 1971–1972

© Из архива Маши Слоним

– То есть его совсем не ассоциировали с правозащитным кругом…

– Нет, совсем нет! И он был принципиально как-то «не».

– У него не было связей с диссидентским кругом?

– Не было, не было.

– Сознательно или просто, как говорится, жизнь так складывалась?

– Не тот он человек, вот не тот.

– Он же был хорошо знаком с Натальей Горбаневской?

– Да, но исключительно как с поэтом. Одно время он говорил: «Пожалуй, лучший поэт России – это Горбаневская». Подразумевалось, конечно, «после меня».

– Но на территорию политического он не заходил?

– Не заходил, не заходил. Потом они написали с [Андреем] Сергеевым «Письмо Брежневу», но уже перед самым отъездом.

– Оно вместе с Сергеевым написано?

– Да, они с Сергеевым написали. Я не перечитывала это письмо потом, но тогда оно странное произвело впечатление. Но он почти сознательно не хотел во все это влезать. Ну, поэт…

– Бродский читал «Хронику», было ли ему это интересно?

– Вот насчет интересно… Нет. В нашем с ним общении это никак не присутствовало.

– То есть политическая повестка шла параллельно.

– Абсолютно, да. Не было там обмена книжками какими-то, не возникало. По-моему, сознательно он всегда как-то этого сторонился… Но он и не был правозащитником, и в душе не был.

Кстати, с Бродским связана еще одна история того же времени. Помимо Киссинджера с его списком в СССР тогда приехал мой старый приятель Джерри Шефтер, который работал здесь в «Вашингтон пост». Он приехал с Киссинджером, освещать его визит. Он уже, по-моему, был в Америке к тому времени. И я через него в Газетном переулке, который назывался тогда улицей Огарева, по-моему, передала фотопленки со стихами Бродского. Это была весна 1972 года. Было еще холодно, я помню, Джерри в плаще был, и это была совершенно шпионская история. Центральный телеграф, мы идем в сторону улицы Герцена, тихо разговариваем, как будто то ли знаем друг друга, то ли нет, не глядя друг на друга. И я так незаметно ему в карман сую эти самые пленки, которые получила от Иосифа.