– А с черного хода из салона вчера никто не выходил?

– При мне не. Я чужие лица враз примечаю.

– А этих не видел?

Лапочкин протянул дворнику вынутые из кармана портреты. Тот основательно изучил все три и недоверчиво хмыкнул:

– Дети, што ль, малевали?

– Какие дети? Приглядись внимательней.

– Какие-то рожицы кривые. Что по ним узнаешь?

– А депутата Гарноусова узнал бы?

– Ни в жисть, – дворник решительно замотал кудлатой головой, – этого я у нас не видал.

– Ладно. – Лапочкин отступил. – Вижу, ты человек серьезный. Теперь скажи мне, когда сегодня убирал двор, ничего подозрительного не заметил?

– Да вроде все как обычно. – Мужик насторожился. – А что искать-то надобно?

– Не знаю, – глазки-буравчики погрустнели, морщинки сложились в доверительную, задумчивую гримасу, – может, следы, может, пистолет…

– Пистолетов точно не было… – открестился дворник. – Мусору черт на печку не вскинет, это да. Вы бы, вашсияство, приструнили жильцов из 18-й квартиры. Сколь им твердил: не выливайте во двор помои с пятого этажа! Нет, все безобразят. Утром уберешь, любо-дорого смотреть, только отвернешься – снова безобразие. И брызги по всему двору летят. Иной раз и на людишек. Уж били-били бабы наши кухарку из 18-й, а все без толку.

– Бабу беру на себя, – пообещал Лапочкин, – никакого уважения к чужому труду. Скажи ей, еще раз забалует, языком заставлю двор вылизывать.

– Премного благодарен, вашсияство, – поклонился довольный детина и отступил с порога, – может, погреетесь, а то уж совсем закоченели.

Лапочкин шумно и укоряющее выдохнул: дескать, что ж ты, братец, раньше сообразить не мог?

– Не обессудь, отдыхать некогда, – посетовал он, – рыскать надо. Что-то же подозрительное должно быть, я чую.

– И вам отчет держать перед начальством тоже приходится, – посочувствовал дворник уважительному сыщику. – Чем подсобить? Уж и не знаю. Разе что галошей?

– Какой галошей?

– Может, сгодится для отчета, – дворник пожал плечами, – нашел утром во дворе, валялась под аркой…

– Ну-ка неси ее. – В голосе Лапочкина послышалось нетерпение.

Дворник отступил, нагнулся и извлек откуда-то блестящую резиновую обувку, держа ее в своей лапище словно игрушку.

– Прибрал, – сообщил он, поеживаясь. – Думаю, вдруг растеряха объявится. А то и вторую выкинет кто, пара будет.

– Они тебе не сгодятся, – ответил Лапочкин, едва ли не обнюхивая галошу, – размерчик небольшой. Дамский.

– И то верно, – дворник кивнул. – Да я уж давно заприметил, иной раз ненужная вещь самой нужной случается. Берите, может, вам больше моего сгодится.

Лапочкин изучающим долгим взглядом обшарил лицо философствующего подметальщика, хмыкнул, хлопнул его по плечу и пошел вон.

Утренняя охота получилась небесполезной. Трофеи дадут Павлу Мироновичу новую пищу для размышлений…

Следователь Тернов встретил своего помощника приветливо. Он успел просмотреть утренние газеты, ни в одной ничего сверх должного о вчерашнем происшествии не обнаружил. Он внимательно изучил интервью сенатора Темняева, в котором полупарализованный старик подробно ответил на вопросы журналиста о нормальной длине юбочек у балерин, о лучшей закуске к водке, о том, брать ли нам Герат, о мерах по предупреждению наводнений…

И все-таки… Несмотря на то что вчера молодой следователь провел вечер в приятной компании и потом прекрасно выспался, несмотря на то что в это утро по шкафам и стенам его служебного кабинета весело сновали солнечные лучики, все равно неясная тревога ворочалась в глубине его сознания.

Вчерашнее происшествие давило, не давало расслабиться. Сначала Павел Миронович полагал, что беспокойство вызвано особенным впечатлением, которое сумела произвести на него госпожа Май. Но затем понял, что суть не в ней.

Когда его помощник Лапочкин вошел без стука и приветствия в камеру, Тернов уж с четверть часа пялился на вчерашнюю бумажку – любовное письмо, обнаруженное в салоне под креслом. Что-то в ней смущало дознавателя.

Помощник скользнул к столу Тернова, приветственно взмахнул правой рукой, а левой водрузил рядом с любовным письмом галошу. Порылся в карманах и достал оттуда еще несколько бумажных листков.

– Пистолет чист, ассигнацию возвращаю, – сообщил он. – А вот портреты вчерашнего неизвестного клиента. Сделаны свидетелем.

Тернов пробежал глазами два заключения эксперта по баллистике и сунул их вместе со сторублевкой в ящик стола. Разложил перед собой портреты.

– Не знал я, где у нас Репины прохлаждаются, – криво улыбнулся он, – а они по салонам ножницами и бритвами орудуют. Ладно, один сгодится… А это что?

Тернов брезгливо ткнул пальцем в весьма потрепанную галошу.

– Обнаружена под аркой дома, в которой, по показанию подозреваемого, скрылась женщина-убийца, – лапидарно объяснил Лапочкин.

– Так вы думаете, в депутата стреляла все-таки женщина?

– Я думаю, что ни одна нормальная женщина не потеряла бы галошу, а вот убегающая в спешке – запросто.

Тернов помедлил и протянул Лапочкину любовное письмо.

– А что вы скажете по этому поводу?

Лапочкин вынул из кармана лупу, будто она могла что-то прояснить, и, неторопливо шевеля губами, прочитал текст.

– Смело, – признал он. – Бессвязно. Много иностранных слов. На любовное письмо не похоже.

– Как не похоже? Как? Очень даже похоже. – Тернов с неожиданным для себя волнением выхватил из пальцев помощника лист бумаги. – Все слова свидетельствуют о любовной интрижке.

Лапочкин молчал, сверля начальника глазками-буравчиками.

Тернову стало неуютно. Если эту вульгарную писанину нельзя признать любовным письмом, то рушилась вся его теория о причастности Самсона Шалопаева к покушению на депутата по причине ревности к неизвестной Асиньке. А если в депутата стреляла неизвестная террористка или ревнивая любовница, то и залог с госпожи Май он брал напрасно, напрасно в сговоре с экспертом по баллистике из либеральных соображений закон нарушал.

– Кроме того, – будто рассуждая вслух, сказал примиряюще помощник, – если это и письмо, оно могло быть адресовано неизвестному клиенту, портрет которого перед вами.

Тернов смотрел остановившимся взором на Лапочкина: если в депутата стреляла какая-то женщина, а не красавчик Самсон, то она могла повторить свою попытку еще раз. Больше всего Тернов боялся политики, ныне политических громил развелось немерено, и самые свирепые из них – женщины. Если депутат погибнет, прогрессивные либеральные журналисты припомнят, что следователь при первом покушении проявил нерасторопность, еще и расценят как злостную халатность: мол, положил дело под сукно, мер не принял…