Возможно, исследователи могут установить библейские источники некоторых выражений и суждений Шекспира. Для юноши с таким языковым чутьем эти источники имели большое значение. Кроме того, слова, лишь недавно получившие право свободного обращения в английском языке, при чтении звучали страстно, выразительно и весомо. Это была Библия проповедников – в ней сочетались драматизм и истина. С таким языком следовало считаться. Вполне вероятно, что это неподтвержденное образование было не менее важным, чем все, что выучено на школьной скамье. В стратфордской церкви Святой Троицы приходит на ум, что Тиндейл в некотором роде обращался напрямую к Шекспиру.

Лишенный университетского образования, столь важного для модных поэтов, Шекспир должен был исключительно чутко реагировать на поэзию и новые веяния, что он и делал. Очевидно, ему хорошо было известна суть дискуссии о «чернильных терминах», и Шекспир, разумеется, активно вступил в нее. Он широко использовал новые слова, появившиеся в середине и конце XVI века: multitudinous (многочисленный, многозначный), emulate (перенять манеру, следовать примеру), demonstrate (показывать), dislocate (перемещать, нарушать), initiate (предпринимать, начинать), meditate (размышлять), allurement (искушение), eventful (знаменательный, богатый событиями), horrid (ужасный), modest (скромный) и vast (обширный). Он любил сложные слова и сам составлял их: canker-sorrow (червь тоски), widow-comfort (утешенье горестной вдовы), bare-pick't (обглоданный), halfe-blowne (полурасцветший). Некоторые из них, например, dislocate, horrid и vast, впервые встречаются в литературе именно в произведениях Шекспира.

С другой стороны, он знал и неудачи. Повседневная речь звучала бы странно, используй мы такие слова, как appertainments (права, привилегии), cadent (ритмический), questrist (тот, кто ищет), tortive (извилистый), abruption (разрыв), pensive (задумчивый), ungenitured (бесполый, бесплодный), unplausive (неодобрительный) или vastidity (обширность, необъятность). Самое длинное его слово, honorificabilitudinitatibus (почетный), тоже вышло из употребления.

Слова он искал повсюду. Обращался к собственному мидлендскому диалекту: baton в значении cudgel (дубина); batlet, бытовавшее в Стратфорде-на-Эйвоне до середины XX века и обозначавшее палку, которой колотили белье при стирке; keck для обозначения кокорыша, или собачьей петрушки; honeystalks (белый клевер); mobled в значении muffled (приглушенный, закутанный); gallow от gaily (пугать) и geek (дурак, глупец). Он писал: Golden lads and girls all must / As chimney-sweepers come to dust («Красотка, парень и монах – / Все после смерти – только прах!»[14], буквально: «Золотые парни и девушки – все превратятся в пыль, как щетки для чистки дымоходов»). До недавних пор в его родном графстве так называли одуванчики, которые тоже разлетаются и имеют форму щетки для чистки дымоходов. Дети до сих пор дуют на них, чтобы погадать.

Акцент Шекспира звучал, скорее всего, так, как некоторые современные местные акценты в речи старшего поколения, что неудивительно, учитывая, как упорно держатся и поныне диалекты Англии, сохраняющие говор более древний, чем «образованный» английский. В словах turn и heard у него звучало дрожащее [r], а в right и time слышалось не современное [ай], а [ой] – [roight], [toime]. Однако Шекспир, осведомленный о путях к власти, объявлял «истинным произношением» придворный диалект Лондона.

Мало что избежало его внимания в языке. В «Генрихе V» он записывает, пожалуй, первую из сотни тысяч будущих шуток об акцентах уроженцев Уэльса, Шотландии и Ирландии, и даже столько времени спустя эти несколько предложений воспринимаются как яркая карикатура:

Шекспир охватил все, обладая и чутьем на country matters (непристойность, грубые мысли), по выражению Гамлета.

Джон Бартон, полвека сотрудничающий с Королевской шекспировской компанией в Стратфорде-на-Эйвоне в качестве исследователя, историка и специалиста по шекспировскому произношению, может продекламировать знаменитый монолог Генриха V «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом» ('Once more unto the breach, dear friends, once more') с великолепным подлинным акцентом. На страницах книги мы можем разве что пояснить, что тут дело частично в ударении (например, оно падает на второй слог в слове aspect), частично в длине гласных и звука [r] (так, war становится [waarr]), частично в использовании полного слова (например, ocean звучит как [o-cee-on]), но по большей части в грубоватости и резкости наших сохранившихся региональных диалектов, в которых осталось неизменным раскатистое звучание.

Шекспир рифмовал tea с tay, sea – с say и never die – с memory. В слове complete ударение падало на первый слог в «Троиле и Крессиде» (thousand complete courses of the Sun, буквально – тысяча полных оборотов Солнца, в литературном переводе – «Пусть он живет десятки сотен лет»), но на второй – в «Тимоне Афинском» (never complete – «Полным… не бывает никогда»). Можно найти массу других примеров так называемой поэтической вольности: в одних словах ударение падает на первый слог (an-tique, con-venient, dis-tinct, en-tire, ex-treme), в других – на последний (ex-pert, para-mount, par-ent).

«Шекспир вольно обращался со словами, – отмечает Бартон. – Он мог по-разному прочесть одно и то же слово в пределах одной сцены или реплики. Полагаю, мы смотрим в телескоп с противоположной стороны, если не учитываем, что правописание в то время еще не устоялось, что в то время можно было куда свободнее, нежели сейчас, играть со словами и языком в целом, и все, что касалось этой игры, являлось предметом частых споров».