И в этот момент я вдруг вспомнил, что на заднем сиденье УАЗа, в пакете, лежат целых две бутылки водки, да еще и с закуской.

– Товарищ адмирал, а у меня есть… Правда, не шило… Водка…

Адмирал вроде бы даже подрос после этих слов.

– Товарищ офицер, в кабину, бл…! Ястребов, стакан есть, бл…?

Матрос снова вынырнул из-под капота:

– В бардачке, тащ адмирал…

– Работай, боец, мы тут с лейтенантом пока побеседуем, бл… О службе…

Адмирал взял стакан и залез ко мне на заднее сиденье. Непослушными пальцами я открутил горлышко «Столичной» и наполнил стакан. Кольцов молча принял его и также молча, опрокинув содержимое в рот, протянул обратно. Я подал адмиралу упаковку с полуфабрикатом:

– Закусите, товарищ адмирал… Там котлета…

Адмирал отогнул фольгу:

– А ты запасливый, бл… Как зовут?

– Лейт-т-тенант Бел-л-лов.

– А имя у тебя есть, лейтенант, бл…?

– П-п-паша… Пав-в-вел, товарищ ад-д-дмирал…

Кольцов смачно продегустировал холодный продукт кольской кулинарии.

– А меня – Володя… Хотя лучше называй Владимиром Ивановичем, бл… Ты пей, а то всю эмаль с зубов поотбиваешь, бл… Барабанщик, бл…

Я маханул стакан, и от водки, вонзившейся в перекуренное горло, сначала перехватило дыхание, а потом как-то сразу зубы перестали выстукивать танцевальные па.

– На, заешь отраву, бл…

Кольцов протянул мне закуску.

– Ну, Пашок, бл… Интересный у нас дуэт тут образовался… Замкомандующего и новорожденный летеха посреди тундры водку хлещут… Из одного стакана… Романтика, бл… Согрелся хоть, юноша?

Я кивнул и снова налил…

Через полчаса водитель и вправду починил злополучный УАЗ, но адмирал приказал прогревать машину, пока мы не закончим. К этому времени я обнародовал и вторую бутылку, которую мы добивали уже под фырканье двигателя. Закуска была уничтожена подчистую, и даже холодную гречку мы с Кольцовым, как заправские узбеки, отправляли в рот пальцами, словно плов.

Адмирал в обиходе оказался абсолютно простым и незамысловатым человеком, больше напоминавшим шахтера или докера предпенсионного возраста, немного усталого от жизни и тяжелой многолетней работы. Мы говорили много и о многом, и разговор наш шел на равных до такой степени, до какой может себе позволить молодой подвыпивший лейтенант и целый контр-адмирал, пусть даже при таком оригинальном стечении обстоятельств. Кольцов ничем не обозначал ту огромную пропасть, которая лежала между нами, – лишь когда разговор касался чего-то хорошо знакомого ему, становился четок, конкретен и подробен, но никак не многословен. Речь его была даже немного грубовата, с матерком, органично вплетающимся в разговор и совершенно не оскорбляющим слух.

Потом мы ехали через все наши КПП, на которых документы у нас, естественно, не проверяли, едва завидев адмиральские погоны пассажира. Я был уже основательно пьяненький и потихоньку дремал на заднем сиденье, чего нельзя было сказать об адмирале, который выглядел трезво и бодро и продолжал рассказывать мне о чем-то… Перед нашим гаджиевским КПП Кольцов тормознул машину и повернулся ко мне:

– Так, Паша, ты где живешь, бл…?

Я с трудом разлепил глаза.

– 62-й дом…

– Этаж какой, бл…?

– Первый, товарищ… Владимир Иванович… 46-я квартира…

Адмирал хмыкнул.

– Тогда сам дойдешь, бл… Так. Слушай мою команду. Сейчас я тебя до дома доставлю. Дома сразу спать. Не куролесить, бл… Утром на корабль приказываю не пребывать. Командиру твоему позвоню сам. Увижу завтра утром на проверке – накажу, бл… по всей строгости военного времени… Вопросы есть, лейтенант, бл…?

У меня уже не было сил говорить, и я только отрицательно покачал головой.

– Тогда поехали, бл…

И уазик направился к КПП.

Адмирал высадил меня у моего подъезда и не уезжал, пока я не зажег свет на кухне. Я даже пытался попить чая, но, осознав, что могу уснуть прямо на кухне, бросил это дело и, завалившись на диван, уже через минуту храпел без задних ног.

Утром, проснувшись, я уже чуть по-другому, трезво оценил происшедшее и, идя на построение экипажа в обед, пытался представить, какая кара меня там ждет. Адмирал-то он, конечно, адмирал, но есть командир, есть механик, да и по большому счету, это был не повод, чтобы не явиться на проверку корабля флотилией. Но, к моему искреннему удивлению, механик не обмолвился ни словом, старпом загадочно улыбался, а командир, подозвав меня после роспуска строя, лишь поинтересовался, где я вчера пересекся с заместителем командующего. Я ответил, что в аэропорту, и командир, удовлетворившись ответом, отпустил меня без всяких дисциплинарно-организационных выводов. Потом я узнал причину улыбочек старпома. Во время этой проверки мой отсек впервые получил отличную оценку, причем в отсутствие командира отсека и даже без элементарного осмотра. Свою ночную эпопею я сильно не афишировал, рассказав о ней только паре самых близких друзей, и в дальнейшем никогда близко не пересекался с Кольцовым, которого через года полтора перевели куда-то в Североморск, на береговую должность.

Когда я стал старше и возрастом, и званием, мне не раз приходилось общаться с хозяевами адмиральских погон. Но только тогда, будучи лейтенантом, я ни разу не почувствовал себя плебеем в разговоре с настоящим корабельным адмиралом, прошедшим тысячи и тысячи подводных миль и не погнушавшимся общением с перепуганным его погонами лейтенантом. Те, более молодые и нахрапистые, которые стали появляться позже, были уже совсем другими. И голосующих на дорогах не подбирали…

В районе индейского поселка Мусони́, провинция Онтарио. Зима 2003 года

Луна где-то сзади – ее не видно, но волшебный синеватый свет заливает замерзшие болота и островки чахлых деревьев. Вымерзло все: и черная вода залива, и безразличная ко всему седая тундра, и даже черный воздух, который режут на куски лопасти вертолета. Есть только одна теплая точка на всей земле – это моя кабина. Здесь все замерло в зыбком равновесии, и это действует на меня как гипноз. Не хочется шевелиться, говорить, слушать, кажется, любое действие может спугнуть замершие стрелки и ровный гул двигателей, который воспринимается как тишина. Я сижу ссутулившись, слегка придерживая ручку двумя пальцами, автоматически сохраняя в этой приятной глазу неподвижности стрелки вариометра и высотомера и не давая машине уйти с курса. Мне тепло и лениво, и приходит в голову мысль, что и в летчики-то я пошел, потому что можно вот так сидеть в тепле неподвижно и при этом еще и работать. Но эта шутка стара и отлетает, не задержавшись более чем на секунду. Я уже отработал с сонным ночным диспетчером, набрал свои удобные две тысячи, стабилизировал полет и теперь могу просто сидеть и думать, автоматически отмечая все происходящее вокруг. Мои мысли сегодня так же холодны, как и лежащая под вертолетом тундра, и немного отдают грустью. Что-то в жизни происходит не так, как раньше. Видимо, я просто старею. Мне уже сорок, и двадцать из них я провел в кабине. Это основное, все, что происходило вовне, как бы прикладывается к этому ощущению. Но сейчас все не так, и я ловлю себя на мысли, что не могу понять, что же изменилось. Я пытаюсь ощутить себя так же, как двадцать лет назад, но у меня не получается. Мне страшно произносить эту цифру, двадцать, ведь для кого-то это целая жизнь, а для меня только короткий промежуток между вчера и сегодня. Те, кому двадцать сегодня, тоже примеряют на себя то, что я ношу уже давно. Но они не такие, как я, они другие. Не лучше и не хуже, просто другие. Они больше считают, чем я это делал тогда. Может, это правильно, но я так не мог. Передо мной был барьер. Они обсуждают вопрос, а стоит ли вообще быть пилотом или лучше все-таки бизнесменом. Для меня этот вопрос не стоял, вероятно, потому, что я не знал слова «бизнес», и я не могу их осуждать. Те из них, кто уже стал пилотом, обсуждают, на чем больше платят, а не на чем интереснее летать. Они не рвутся после выпуска работать на Север, они, скорее, сменят кабину на офис, но останутся в Москве. Для них слово «тундра» означает лишь отсутствие коммунальных удобств, а «полярное сияние» – это всего лишь коктейль. Для них слова «летчик-испытатель» означают лишь дополнительную возможность сломать себе шею. «Аннушка» для них всего лишь женское имя. Но ведь это же правильно: человек должен жить комфортно и безопасно! Они правы во всем, и, скорее всего, они умнее меня. Ну почему же я чувствую дискомфорт, думая об этом?! Потому, что у них не замирает что-то внутри, когда звучит песня «Туман» из «Хроники пикирующего бомбардировщика», потому, что для них самый красивый самолет – это «Боинг-747», а не МиГ-3 или «Спитфайр»? Но ведь они в этом не виноваты, другое время – другие герои! И все-таки мне немного грустно. Они хорошие ребята, и дай им Всевышний того, что дал мне… Ночные огни поселка говорят мне о том, что, кроме кабины вертолета, есть еще места во Вселенной, где присутствует жизнь. Луч посадочной фары отражается от конусов вертолетной площадки. Пора нарушать неподвижный покой ночного полета и начинать работать…