198… год, аэропорт в глубинке. Работники КГБ совместно с погранзаставой проводят учения по действиям в случае попытки захвата воздушного судна бандитами. Пригнали наш МИ-8, попросили экипаж просто смирно сидеть в кабине и изображать захваченных. Начальства вокруг – как в спецраспределителе: все важные и прониклись ответственностью, смотрят вокруг строго. Солдат согнали не меньше роты, все суетятся, командуют, старшие офицеры ходят с мегафонами и орут в них. Не, ну весело. Наконец, всех расставили по местам: экипаж в кабине, «угонщики» в штатском в салоне вертолета, солдаты кругом с автоматами на изготовку залегли. За их спинами гусями ходят начальники в форме и штатском, какие-то люди из местного райкома – руководят и контролируют. Мы сидим как мыши тихо и смотрим этот бесплатный спектакль. «Переговорщик» пытается уговорить «угонщиков» сдаться, те упорствуют. Пограничный офицер дает команду, солдаты-пограничники поднимаются и бегут на штурм вертолета. И вдруг, видимо в порыве боевого запала, какой-то погранец срочной службы спускает с поводка рвущуюся на штурм овчарку…

Лето. Жара. Блистеры (окна) у вертолета открыты. Овчарка в огромном прыжке влетает в блистер второго пилота. Пять секунд. Нет, вру, прошло скорее три секунды – и вертолет пуст: ни «угонщиков», ни экипажа, ни «пассажиров». И только овчарка сидит в кабине и преданно смотрит через открытое окно на своего хозяина. Учения сорваны… Все возвращаются на исходные позиции.

…В полете у командира по-взрослому прихватило живот. Не беда, мы не на Ан-2, дело житейское, на вертолете можно сесть где угодно. Пожилой, нам так тогда казалось, весь седой капитан сажает вертолет на опушке какой-то рощицы, дает строгий наказ второму пилоту крепко держать ручку управления и ничего не трогать, а сам быстрым шагом бежит в рощу решать желудочную проблему, прихватив в качестве подручных средств пару скомканных штурманских бортжурналов. Мой сосед и бортмеханик какое-то время мирно сидят в работающем вертолете, ждут. Капитана все нет. Время идет, беспокойство нарастает. Когда тревога за капитана переходит некий предел, после короткого совещания принимается решение – несмотря на строжайший запрет трогать что-либо, зависнуть и переместить вертолет поближе к опушке рощи, дабы ускорить посадку командира в машину или отправить бортмеханика на поиски. Сказано – сделано. Вертолет зависает на полметра от земли и плавно едет в сторону кустов-деревьев. Дальше случается неожиданное: из кустов на корточках, со спущенными до щиколоток аэрофлотовскими штанами, перекошенным в диком крике лицом и грозящим понятно кому кулаком, быстрым-быстрым и очень мелким шагом (широко шагать не дают сидящие на щиколотках брюки) вылетает красный от напряжения капитан и несется по полю в непонятном направлении. Секунды спустя из тех же кустов в том же направлении галопом вылетает табун до безумия напуганных подлетевшим слишком близко вертолетом коров и не разбирая дороги несется за капитаном…

Итог был относительно мирным, без человеческих жертв. Капитану удалось изменить траекторию своего движения и каким-то чудом уйти с пути приближающейся рогатой, почти кавалерийской, лавы. Остаток полета был посвящен разбору едва не произошедшей трагедии. Соседу были обещаны все возможные кары, вплоть до расстрела на месте, как только появится из чего. Романтика…

Пятница – поголовный праздник не только водителей, но и всех ЛВЗ страны. Кривая потребления «смелой воды» еженедельно пульсирует так, что Ниагарский водопад стыдливо щебечет перед звоном винно-водочных отделов. В ту далекую пятницу было пасмурно, гопник-дождь дрался с пожилым асфальтом, а фонари бездарно висели на проводах. Отличный повод для хорошего ужина. Уселся я законно, с расстановкой, жду, когда веселье в гости нагрянет. Должно оно на малосольную селедку клюнуть. И веселье не заставило себя долго ждать, правда, чужое и уже кривое. Звонок от товарища: «Меня забирают», затем обрыв связи. И прямо по выхлопу из телефона стало понятно кто, а главное, почему его замели. Звоню специалисту широкого профиля (во всех смыслах слова «профиль») по распутыванию сложных ситуаций, у которого, правда, есть побочный эффект – запутывание простых эпизодов.

– Сережа, – говорю медленно, – одного нашего незадачливого, но драгоценного друга повязали противники прогрессивно-революционного влияния алкоголя на замшелость и осень.

– Ясно, – отвечает он мне уже заплетающимся русским языком, – я ведь всегда говорил, что пить надо так, чтобы не было мучительно больно. Ну что, вариантов немного. Вытрезвитель в городе один. Сейчас с соседом вторую доужинаю, и через полчаса встретимся в обители изгоняющих дьявола за бюджетные деньги.

А мне ведь тоже надо найти водителя, я тоже уже не святой. Вызвонил одного херувима, который еще не успел поужинать. Выслушал дружелюбное пророчество о том, что я попаду в ад, где восемьдесят трезвых девственниц будут зачитывать мне апрельский протокол заседания добровольного общества «Трезвый Башкортостан».

Но едем, конечно, и, что удивительно, доезжаем. Сергей стоит в обнимку с милицейским уазиком. Видимо, для того, чтобы тот не упал. Вещает:

– Большинство значительных дел мужчина совершает с похмелья, поэтому пить надо так, чтобы оно не успело всадить в печень свои абордажные крючья.

– Сережа, давайте аб… абс… абстрагируемся.

– Я уже. Два раза.

– Нет, – стенаю, – давайте перейдем уже от теории возлияния к практике исполнения чуда или хотя бы воскрешения. И главный вопрос всех времен и народов: кто пойдет в правоохранительное логово?

– Ты почти трезвый, я аб… абс… абсолютно трезвый. Значит – я.

– Боюсь, Сергей, вас поглотит пучина сия, а там из удовольствий – только контрастный душ и на завтрак капельница.

– Ты забыл, – возмущается этот Дядя Степа, – что я сам из органов, а органы с органами завсегда договорятся. Правда, если они в одном организме.

И пошел. Мы с херувимом курим. Насильно делаю ему открытие, что, мол, есть такая стадия, когда пьешь и трезвеешь. А он ведь еще не ужинал, поэтому понимает плохо.

Возвращается наш парламентарий, говорит, что надо смазать механизм правосудия, поехали в гастроном. Поехали, набрали полный пакет погремушек, Сергей настоял, чтоб и шампанское обязательно, – это такой ментовский форс, мол. Вернулись.

Помогая себе словами: «Одна звенеть не будет, а две звенят не так», Серега по синусоиде скрылся в вытрезвителе.

Я даже не успел объяснить херувиму, почему сомнения, соблазны и ничегонеделание – это три ежика, на которых зиждется голая задница местечковой интеллигенции, а Серега вывалился озабоченный. Там, говорит, просят подписаться, но кого-нибудь потрезвее. Я надел лицо Штирлица и пошел. И подписался даже.