– Ты изменился, Гоша, – сказала Мила. – Знаешь, кем ты стал? Циничной, холодной, расчетливой и надменной сволочью! В сущности, ты ничем не отличаешься от остальных креаторов.

– Не сравнивай их со мной. Они – мелкие и ничтожные дряни …

– Я поняла, в чем дело, – задумчиво произнесла Мила. – Те, кто приобрел дар креатора, получили в нагрузку к нему гнусный довесок – изменение психики. Вспомни слова Ашшура – он напророчил, что ты станешь творить зло. Творить неосознанно…

– Я справился с этим. Я контролирую свои поступки.

– И на что они направлены? На убийство!

– А что ты предпочитаешь? Оглушенных креаторами детей? Парализованный страхом город? Это только начало. Если этих подонков не остановить, то начнется нечто похуже того, что развязал Ашшур!

– Ты не должен быть палачом! Каждый раз, когда ты убиваешь, оставляешь рубцы на своей душе. В тебе остается все меньше человеческого.

– Я выбью всех креаторов и остановлюсь на этом, – сказал Игорь. Не думай, что мне это приятно – убивать. Я выполню санитарную миссию и отправлюсь на покой. Буду выращивать цветную капусту, стану вегетарианцем. Мы с тобой будем жить на маленькой ферме, растить детишек…

– Не будем мы с тобой жить. Я ухожу.

– Куда?

– Неважно, куда. От тебя ухожу. Мне не то что находиться рядом с тобой – разговаривать, и то противно!

– Ты не можешь уйти. Тебя убьют.

– Кто? Алекс? Костян? Они уже мертвы.

– Вадим. Он жив и именно он – креатор.

– Вадик никогда не поднимет на меня руку, – уверенно произнесла Милена. – Он, в сущности, неплохой парень.

– Ты только что утверждала, что все креаторы – сдвинутые по фазе сволочи.

– Хватит! – Милена махнула рукой. – Не буду я с тобой разговаривать. Довольно с меня.

Она отвернулась и пошла по улице, гордо подняв голову.

– Подожди, Мила! Я тебя подвезу до дома!

Милена не обернулась.

* * *

По логике вещей, Милена должна была сидеть и плакать. Или лежать и плакать. Или бродить по квартире и плакать, плакать, плакать, журчать, как осенний ручеек. Но она не делала этого. Не было у нее слез.

Она ворошила в голове те события, что произошли с ней за последние дни, поворачивала их так и эдак. Пыталась найти в них хоть что-то хорошее. И, конечно же, нашла – выкопала позитивное зерно из кучи негативного навоза. Ее методика сработала снова – если факты настолько плохи, господа, то дадим им хотя бы оптимистическую интерпретацию.

Положительное в ее ситуации то, что теперь она свободна. Да, свободна – такое слово подходит лучше всего. Свободна от креаторов, и… от Игоря. Игорь поработил ее – пожалуй даже не сам он, а идеальный его образ, вылепленный в памяти ею самой. Она погрузила себя в болезнь, и чтобы выздороветь, ей нужно было именно это – увидеть его живым и вспомнить, каков он на самом деле. Романтическая шелуха слетела с порядком запылившегося идеала, Игорь Маслов предстал в своем истинном виде. Предстал… Это было больно. Но это закончилось. Как и положено, кризис сменился катарсисом. Она снова здорова.

Когда-то Гошка был другим. О том, прежнем, Гоше забывать не стоит, будем хранить в памяти светлые воспоминания о нем, но приходится констатировать, что он все-таки умер. Гошка был куколкой, из которой вылупилось новое существо – тварь под названием креатор. Тварь, осуществляющая убийство в качестве одной из основных своих жизненных функций.

Еще один факт, который нужно переварить – Иштархаддон оказался не самостоятельной личностью, а всего лишь половинкой Игоря, его темной стороной. Что ж, все логично. Выходит, Игорь всегда таскал эту дрянь в своей подкорке и нужен был только толчок, чтобы реализовать скрытую доселе сущность холодного убийцы.

Бог с ним, с Игорем. Главное – теперь она свободна. Она может делать то, что ей хочется. То, что считает нужным.

Мила подошла к компьютеру и решительно сдернула одеяло с монитора. Она уже никого не боится. Да и некого теперь бояться. Как ни противно, но придется признать, что Игорь сделал для нее доброе дело, отправив на тот свет двух подонков – Алекса и Костяна. Доброе дело? Да какое уж доброе – выгодное для нее, Милены, пожалуй, лучше сказать так. Ну и черт с ним, пусть выгодное, главное, что дело сделано, и лучше забыть о нем навсегда.

Забыть? – думала Мила, включая компьютер, ну уж черта с два, никогда не забуду такого, и не дай Бог забыть. Нужно записать все это. Включить редактор, и наконец-то позволить себе работу на компьютере, с наслаждением пробежаться пальцами по клавишам, выплеснуть эмоции, выразить в строчках и предложениях все то, что накопилось на душе, прочесть на экране, поправить, отредактировать, превратить поток мыслей в художественное слово. В дневник. Нет, пожалуй, в рассказ. Или даже в повесть – многовато здесь материала для рассказа. А может, и в роман. Роман – пока для самой себя, для внутреннего пользования, не на продажу. Не будем спешить – книгу нужно как следует обдумать, переписать сто раз, вдохнуть жизнь в каждую буковку, пусть это даже займет много лет, но если это будет сделано действительно хорошо, если там поселятся не персонажи, а живые люди, то весь мир заплачет вместе с ней, Миленой…

Заплачет… Засмеется… Как достичь этого? Как совершить чудо – перевести эмоции, раздирающие душу, в слова? Трансформировать многомерный мир чувств в двухмерную плоскость черно-белого текста?

Мила медленно продиралась сквозь колючую проволоку строчек, мучительно выстраивала уродцы-абзацы и стирала их с остервенением, кляла себя за бездарность, и все же стучала пальцами по клавишам, не в силах оторваться от компьютера. Экран притягивал ее как магнит. За несколько лихорадочных, тифозных часов она написала пять страниц, и только чувство голода заставило выйти ее из транса, осознать, что она не спит, не умерла, что боль, которую она исторгла из себя, материализовала, переработала в слова, начинает оставлять ее, уходит из души.

– Я лечусь! – громко сказала Мила. – Может быть, то, что я напишу, окажется абсолютной дрянью. Это не имеет значения – потому что процесс, которым я сейчас занимаюсь, сродни рвоте. Я выблевываю всю отраву, что переполняет меня, и мне становится легче. Надеюсь, что никто и никогда этого не прочитает. Это не литература, господа. Это медицинская процедура.

Она боялась перечитать заново то, что написала. И, само собой, начала перечитывать немедленно – влекомая любопытством, сладким замиранием сердца в ожидании ужасного, отвратительного, а также с самолюбованием, смешанным с надеждой – а вдруг хоть пара мыслей из написанного окажется действительно талантливой?

Она прочла все страницы бегом, не зацепившись глазом ни за одно слово. Небольшой текст, который она доводила до совершенства четыре часа кряду, оказался безупречным с точки зрения грамматики, стильным, соответствующим всем канонам писания толстых коммерческих журналов – с претензией на постмодернизм, психологию, умелым выворачиванием менструального белья и погружением в шизофренические глюки. И в то же время – абсолютно стандартным, отшлифованным до сияющей лаковой поверхности. Не живым. Искусственным.