— Ну, наверное, можно сказать, что Маркс был заинтересован в восстановлении тиккуна, правильно?

— Можно, — согласился Разиэль. — То же можно сказать об Эйнштейне. Или о тебе. И обо мне, и о Сонии.

— Все в поисках тиккуна?

— Или, может, тиккун в поисках нас.

«Маркс, Эйнштейн, — записал в блокноте Лукас. — Мы ищем тиккун. Тиккун ищет нас. Его, меня, Сонию Б. Всегда обманываемся в нашем мессии».

— Разве не знаешь, что так оно и есть, Крис? — спросила Сония.

— Он понимает, — сказал ей Разиэль. — И не обижайся, — обратился он к Лукасу. — Мы все здесь мутанты. Де Куфф стал католиком, каждое утро в храме. Я был с «Евреями за Иисуса». Сония суфийка и была коммунисткой.

— А знаем ли мы, — спросил Лукас, не трудясь записывать, — подлинную Тору?

— Только внешний покров, — сказала Сония.

— Только внешний покров, — повторил за ней Разиэль.

— А я? — спросил Лукас. (Как же он?) — Меня это тоже касается?

— Да, — кивнула Сония. — Всегда касалось. С тех пор, как все мы стояли на Синае.

Лукас записал в блокноте: «Натуральная клиника».

— Потерпи, Крис, — сказала Сония. — Помни, где ты находишься. Это Иерусалим. То, что происходит здесь, отличается от происходящего где-то еще? И иногда оно изменяет мир.

— Ладно, — объявил он. — Я лучше пойду. Приятно было послушать, как ты играешь. И поговорить с вами было приятно.

— Он один из нас, — сказал ей Разиэль. — Ему есть куда возвращаться.

Она смотрела вслед Лукасу, выходящему со двора.

— Пойди еще отдохни.

Она послушно отправилась в свою старую комнату.

Постучавшись, Разиэль вошел к Де Куффу. Тот, казалось, спал, но мгновение спустя Разиэль понял, что Де Куфф не спит и мучится. Глядя на него, он думал о том, как глубоко одиночество старика и как отчаянно ему хочется помолиться. Всякий раз, когда он прочитывал мысли Де Куффа, он озвучивал их и неизбежно вызывал у того изумление. Если им так легко манипулировать, думал Разиэль, то лучшего повода не найти.

— Если бы только, — проговорил Де Куфф, утирая слезы, — я мог что-то сделать.

В последнее время он постоянно впадал в слезливое настроение и не мог себя контролировать. Всякий признал бы в нем мужа скорбей[176].

— Ты борешься, — сказал Разиэль. — Ты страдаешь. Остальное предоставь нам.

Он сжал руку в кулак и раскрыл ее — жест, которым обозначал всю вселенную.

— Но я не могу, — безнадежно проговорил Де Куфф. — Я так часто не в силах поверить тому, о чем ты говоришь.

— Ты должен верить. Если перестанешь верить, мы пропали.

Мысль, что он, возможно, теряет Де Куффа, лишается спасения и своего участия в нем, ужаснула его. Давным-давно, еще мальчишкой, он молился о сохранении своей жизни с такой отрешенностью, что родители заподозрили его в суицидальных наклонностях. Отвели его к детскому психологу, и тот велел ему записывать в тетрадку свои сны.

Однажды во время беседы с психологом тот спросил его о тетрадке.

— Я не потому их записываю, что вы велели! — взорвался юный Ральф Мелькер.

— А почему?

— Чтобы изучать их! — торжествующе заявил Мелькер. — И понять себя.

Изучая то, что было ему не по силам понять, и владея всего лишь элементарными знаниями гематрии, он прочитал, что каббалист шестнадцатого века Хаим Виталь[177]делал то же самое, надеясь обнаружить в снах корни своей души. Что, естественно, смутило психолога: он не представлял, что семья политического деятеля была настолько религиозна.

— Смогу ли я когда-нибудь молиться?

— Ты слишком сокрыт, — ответил Разиэль. — Твоя жизнь — служение.

— Мне хотелось бы еще раз сходить к Стене, к Котелю.

— Когда-нибудь пойдешь. И они последуют за тобой. — Трудно было поддерживать дух в старике, когда он сам находился в таком разброде. — Войдешь через Золотые ворота[178], и я буду с тобой.

Но Разиэль не мог представить, как это будет происходить на деле. Строки пророчества давно стали общим местом, шаблоном. Всеобщее ликование. Музыка, какой никогда не слыхали. Прямыми сделаются стези ему, и неровные пути сделаются гладкими.

В глубине Разиэль верил, что все осуществится. Он так упорно трудился ради этого. Терпел невыносимую муку молчания, прислушиваясь к малейшему звуку в душе. Однажды один мудрый хасид сказал ему: жди, как бы тяжело ни было, жди, когда смысл всей книги тебе откроется, от алеф-бейт, жди до конца. Последняя буква, тав[179], была любовь. Любовь была постижение. Он завладел жизнью Де Куффа и отдал ему свою. Теперь они должны были ждать тав.

Ночью в новой квартире Лукас просматривал свои отрывочные записи. Он был взволнован, напуган и одинок, он испытывал необъяснимую тоску. Он понимал, что таков уж его характер и он живет с этим много лет.

Но если это было неизбежной неприятностью, касавшейся лично его, то в отношении статьи, темы все было отлично. Тут о многом можно было написать. Если и была какая-то опасность, то в самом масштабе происходящего.

Он чувствовал, что с Ральфом Мелькером ему все ясно. Немного излишне впечатлительный, как мальчишка, немного излишне умный, религиозный. Такой должен вызывать симпатию, и Лукас симпатизировал ему.

Многообещающий парнишка, верующий, открывает для себя музыку. Но вместе с музыкой и наркотики. И от этого должен вернуться к самому себе — стать, в известном смысле, сам для себя мессией.

Со времен учебы в Колумбийском университете Лукас кое-что знал о наркоманах. Он несколько раз сам употреблял для развлечения; некоторые из его друзей чуть концы не отдали от этого дела. Завязывать было смерти подобно, просто день продержаться.