– Считай, уже поехало, – сказал Селим, массируя горло. – Даже покатилось!

Дейв Уокер протянул ему раскрытую ладонь.

– Ну, так прими благодарность и не обижайся. Ты ведь сам был не прочь устроить маленький розыгрыш… Мир?

Заметив, что Селим колеблется, он ухватил его мощную длань и усмехнулся.

Шрам оттянул губу, и улыбка, как всегда, вышла кривой.

– Ну, не выкатывай глаза! Аллах не любит рыжих и Аллах не любит обидчивых!

А что отринуто Аллахом, то подобрано шайтаном! А шайтан не упустит своего, ежели ты ему поддашься. Вот послушай-ка одну историю. Помер старый техасец Билл Демпси и отправился, само собой, прямиком в ад…

Служебная станция Пандуса выглядела совсем не так, как думалось Саймону прежде.

Думалось когда? Год назад? Десять лет? Или целый век? Как и в Чимаре, он отсчитывал время не месяцами и годами, но свершившимися событиями. И это доказывало, что он еще очень молод.

Молод, но не столь наивен и романтичен, как в двадцать или в девятнадцать лет. Во всяком случае, теперь он знал, что трансгрессорная станция, с которой оперативники уходят к другим мирам, находится в недрах крутого холма, чью срезанную вершину увенчивает сорокаэтажное пирамидальное здание Главной Штаб-Квартиры. И не было там мрачных залов с бетонными стенами, не было сумрака и тьмы, сгущавшейся в узких щелях амбразур, не было самих щелей, лучеметов и огнеметов, или других смертоносных орудий, призванных защищать компьютеры и сейфы ЦРУ. Зато имелась анфилада помещений в цветном кафеле, просторных или небольших, с серебристыми Рамами – вертикальными, подобными дверям, или вмонтированными в пол, так что странник не передвигался к устью Пандуса, а как бы проваливался в него, скользя к своей цели среди алого, красного или пурпурного тумана. Этих старт-финишных залов было много, так как в любой час, днем и ночью, вечером и утром, Пандус Колумбийской Штаб-Квартиры принимал и отправлял неисчислимые тонны грузов. Были, разумеется, и пассажиры; и наступило время, когда Ричард Саймон сделался одним из них.

Все выглядело донельзя прозаично. У одной из Рам Пандуса (совсем крохотной, только-только протиснуться человеку) хлопотали техники в лиловых комбинезонах Транспортной Службы с блестящими нашивками, что-то настраивали, проверяли, переговаривались друг с другом и с другими людьми, чьи лица мелькали на связных экранах; перед Саймоном проплывал то полицейский пост при входе, то диспетчерская с панелями штурман-компьютера, то какие-то иные помещения, пустые или заставленные приборами и громоздкими контейнерами. Всюду – деловитая суета, негромкий властный гул машин, яркий свет, огни, и никакой романтики. Если не считать факсимиле Невлюдова наверху серебристых Рам и начертанных кое-где девизов, имевших хождение в Конторе: “Без гнева и пристрастия”, “Не милосердие, но справедливость”, “Pro mundi beneiicio” «Во благо мира (лат.).», “He утратив, не сохранишь”.

Последний афоризм в ЦРУ понимался по-разному на каждом этапе служебной карьеры. В период обучения он значил: не утратив наивности и невинности, не сохранишь силу духа и жесткость. Жесткость – не жестокость, а именно жесткость – считалась важной чертой характера оперативника, столь же необходимой, как логическое мышление, разнообразный жизненный опыт и профессиональная подготовка. Существовал лишь один способ проверить, насколько будущий агент способен к решительным и жестким действиям, к тому, что он обязан совершить – не ради чести и славы, но по приказу и во имя долга.

Убийство. Или ликвидация, как политично выражались в Центре.

Не каждый мог проникнуть в эти отмеченные кровью Врата, однако Ричард Саймон шагнул в них в юности, и оттого следующий шаг казался ему вполне естественным и очевидным. Не милосердие, но справедливость! А также – не утратив, не сохранишь! Как говорил Наставник Чочинга, береги свои уши, но не бойся их потерять, чтобы спасти печень.

Дейв Уокер, провожавший Саймона, придерживался того же мнения.

Когда серебристый обод Рамы вспыхнул и глухая стена исчезла, сменившись ярким заревом рассвета, губы Уокера скривились в усмешке.

– Живой шакал лучше мертвого льва, – пробормотал он, – но еще лучше, когда лев пьет бренди над могилой шакала. Ты об этом не забывай, парень! И не геройствуй, работай! Но аккуратно. Запас бренди в “Катафалке” еще не иссяк, так что дохлые львы нам ни к чему.

Саймон молча кивнул и растворился в алом тумане.

В Конторе, чьей неотъемлемой частью были и Учебный Центр, и станция Пандуса под орегонскими холмами, имелись только два звания: агент-стажер и полевой агент. Все остальные титулы проходили по разряду должностей, демонстрируя ту же традиционную основательность и разнообразие, как на Старой Земле: директор, его заместители, главы отделов и служб, резиденты, инструкторы, аналитики, руководители групп, звеньев и спецподразделений. Но званий было только два, причем полевых агентов чаще именовали просто агентами, а агентов-стажеров, проходивших подготовку в Центре, – просто стажерами. Между этими состояниями, однако, лежала переходная область, достигавшаяся на пятый год обучения, когда вчерашние новобранцы и неофиты превращались в почти агентов. Почти! Но не совсем. Ибо агент – не тот, кто знает Как, Что и Почему, а тот, кто может. Тем не менее руководство Центра в лице Леди Дот полагало, что молодых, прошедших четырехлетний искус, стоит поощрить, а потому “почти агентов” именовали практикантами. Приставка “почти” могла сохраниться надолго; от нее избавляли лишь время, опыт и выполненные задания.

Ричард Саймон, юноша приятной наружности и крепкого телосложения, двадцати одного года от роду, потомок мормонов из Юты и православных смолян, являлся практикантом.

Ситуация, которую ему вменялось разрешить, была весьма типичной для Нестабильных Миров, где правили диктаторы и хунты, шейхи и камарильи и где редкий год проходил без капитального кровопускания. Боролись, разумеется, за власть. Как доказывал исторический опыт, эта борьба, в зависимости от конкретных обстоятельств, могла проявляться в самых разнообразных формах – не изменявших, впрочем, сути дела. В странах богатых, приверженных демократии, не поощрялись кровавые разборки; битвы там вели экономические и политические, называя их свободной конкуренцией, и проигравший в тех битвах соперник рисковал не жизнью, а должностью и кошельком. В странах бедных должностей и кошельков на всех желающих не хватало, а потому всегда находились охотники переделить поделенное силой – и передел этот выливался путчами, революциями, гражданскими войнами, грабежом и разором. Побежденных тоже делили – снимали головы либо резали на части. Где по старинке, мачете и топором, а где и лучеметом.

Собственно, в минувшие эпохи вся Старая Земля играла в эти игры. Делили все и всюду, но с веками проблема дележа становилась лишь острей, а противоборствующие стороны – непримиримей. Самый неприятный момент был связан с дележом земель и весей, которые, в силу причин исторического свойства, могли принадлежать тому или иному племени либо пяти племенам сразу – так как каждое из них, под своим знаменем и в свой звездный час, захватывало спорную территорию, порабощало прежнее население и получало в его лице вечного врага.