И разве не привилегия сильных мира сего – не бояться своих врагов? Сильные могут позволить себе великодушие. Ведь они знают, что враги их не причинят им вреда, а напротив, должны будут договариваться с ними. Иисус же говорит всем, не только власть имущим:

А я говорю вам: любите врагов ваших,

Благословляйте проклинающих вас,

Благотворите ненавидящим вас

И молитесь за обижающих вас и гонящих вас,

Да будете сынами Отца вашего Небесного.[174]

Все должны быть сынами Божиими. Раньше одних лишь царей Израиля называли сыновьями Божиими. Иисус же называет так каждого, кто великодушен к своим врагам. А значит, каждый у него – царь.

И разве не привилегия сильных – создавать новые законы и упразднять старые? Что же делает Иисус? Он формулирует новые законы. Он говорит:

Вы слышали, что сказано древним:

«Не убивай, кто же убьет, подлежит суду».

А я говорю вам,

что «всякий, гневающийся на брата своего

напрасно, подлежит суду»;

Кто же скажет брату своему: «рака»,

подлежит синедриону; а кто скажет:

«безумный», подлежит геенне огненной.[175]

Хуза побледнел. С трудом он выдавил из себя:

– Но тогда почему он учит только среди простого народа? Почему не приходит в Тивериаду? Почему не проповедует Антипе? Он живет мечтами маленьких людей, другого объяснения я дать не могу.

Иоанна согласно кивнула:

– Да, конечно. Он живет мечтами маленьких людей. Его речи не обращены к богатым и сильным. Но чего же он тогда хочет? Этих маленьких людей угнетают – он хочет, чтобы они расправили плечи. Они замучены непрестанными заботами – он хочет, чтобы они освободились от забот. Эти люди не считают свою жизнь чем-то важным – он внушает им, что их жизнь чего-то стоит. И вот вам делается страшно. Вы все, вместе с Иродом Антипой, боитесь, как бы маленьким людям не пришла в голову мысль, что они – вовсе никакие не маленькие люди. И вот вы распускаете слух, что будто бы хотите убить Иисуса. Вам это нужно, чтобы он бежал за границу. Чтобы оставил вас в покое. Чтобы маленьким людям не пришли в голову крамольные мысли, и они не стали опасными для вас!

Хуза попытался сменить тему. С улыбкой он повернулся ко мне:

– Ты только что спрашивал меня, нужно ли считать этого Иисуса провокатором и мятежником. Так вот, по крайней мере одно ясно: мою жену он уже заставил бунтовать!

Иоанна немного помолчала, потом сказала тихо:

– Нет, бунтовать меня заставил ты!

– Я? – удивленно спросил Хуза.

– Когда ты пришел и с порога обрушился на Иисуса и его идеи, ты задел мои чувства!

– Я понятия не имел, что его идеи так много для тебя значат!

– Хуза, мне стало страшно оттого, что ты можешь презирать меня!

– Это почему еще? – Хуза по-прежнему не понимал, к чему клонит его жена.

– Ты же презираешь этих чокнутых женщин?

– Но у меня никогда и в мыслях не было считать тебя чокнутой! Даже во сне! – поклялся Хуза.

– Но ведь ты же смеешься над этими чудаками, которые посылают Иисусу деньги и продукты!

Хуза так и застыл с открытым ртом.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что…

Иоанна кивнула:

– Именно это я хочу сказать. Что я помогаю Иисусу.

– Откуда мне было знать об этом!

Наступила пауза. Потом Иоанна сказала тихо:

– Я делала это по секрету от тебя. Я боялась признаться тебе. Я не хотела, чтобы ты стал презирать меня.

Хуза растерянно смотрел на нее:

– Как ты могла обо мне такое подумать! Если он тебе дорог… да я скорее начну думать о нем иначе, чем стану презирать тебя!

– Но стоит послушать, как ты смеешься над ним…

Я перевел дух. Эта ссора началась из-за меня, а потом я сидел с неловким чувством человека, которого, собственно говоря, не должно быть здесь. Я попрощался, оставив их вдвоем. Повсюду, куда бы я не пришел, люди ссорились из-за Иисуса. Повсюду портились отношения между родителями и детьми, мужем и женой, друзьями и соседями, даже между мытарями и торговцами. Этот странствующий пророк посеял кругом смуту.

Я пошел прогуляться вдоль берега озера. Его поверхность не тревожил даже слабый ветерок. Все отражалось в нем с потрясающей ясностью: Голанские горы вдалеке, застывшие над ними цепочки облаков, вечернее небо. Я видел свою тень на воде. Но кроме нее ничто во мне не было созвучно этому покою. Я был чужд ему. Мысли мои лихорадочно перескакивали с одного на другое. Я смотрел туда, где находился Капернаум. Где-то там сейчас, наверное, был Иисус!

Возвращаясь к себе, я снова прошел мимо дома Хузы. Уже издалека до меня донесся его голос. Он пел одну из своих любовных песен, песнь царя Соломона. Я тихонько подпел ему:[176]

Положи меня на сердце твое,

Как печать перстня!

Надень меня на руку твою,

Как браслет!

Потому что любовь сильна, как смерть,

И страсть неумолима,

Как преисподняя.

Ее огонь —

Таинственный огонь,

Ее пламя – пламя Бога живого.

Никакая вода не может загасить его,

И никакие реки.

Если бы пришел человек и захотел ее купить,

И отдал бы все богатства —

Его бы отвергли с презрением.

Как прекрасна была эта песня! Хотел ли Хуза при помощи нее помириться с Иоанной? Или только изливал свою боль в вечерний воздух? Одно было очевидно: его послание предназначалось Иоанне. И я не сомневался, что она ответит на него.

Сделалось темно. Воздух оставался таким же теплым, как днем. Ветер совсем стих. Но мне по-прежнему было неспокойно. Я прилег на кровать, но заснуть не мог. И это не жара не давала мне забыться сном. То, что мешало мне спать, был спор об Иисусе. Внутри меня стоял гул множества голосов, говоривших одновременно. Я слышал голоса Иоанны и Хузы, голос мытаря, нищих, детей, голос Вараввы. Чужие голоса присвоили мои мечты и мысли. Я пытался прогнать их, растворить в подступающем сне. Потом эти голоса перестали быть мне чужими. Теперь это были уже голоса моего внутреннего «я», мои собственные мысли и чувства, мои страхи и надежды. Спор об Иисусе был спором, ведшимся внутри меня, разлад из-за него – моим разладом с самим собой. Что-то было во мне, что делало его личность одновременно притягательной и в то же время отталкивало меня. Что-то такое, что выставляло на посмешище его идеи и одновременно испытывало перед ними восхищение. Я и боялся исходящего от него беспокойства, и стремился к нему, как будто в нем таилась надежда. И потому этот образ попеременно делался для меня то черным, то белым.