— Правда? Олбан, молодчина! — восклицает она, обнимает его за плечи, прижимается к нему всем телом и целует.

Им хорошо в высокой траве у стены старинного плодового сада, день близится к закату. Считается, что Олбан завершает последние приготовления к приезду так называемых «настоящих» садовников, которых ждут на следующей неделе. А она улизнула из дому под видом прогулки к реке в последних лучах солнышка.

Она опасалась, что их прощание будет безнадежно тоскливым, но теперь у них есть резинки, а месячные, к счастью, еще не пришли (когда они раздевают друг друга, до Олбана доходит, что это дело он напрочь упустил из виду, а если бы вспомнил, то не мучился бы так, покупая презервативы).

— С каждым разом все прекраснее, — шепчет он ей на ухо, начиная входить в нее.

Они рвутся навстречу друг другу, их толчки не всегда попадают в такт, но это ощущение постепенного соединения доставляет ему неведомое прежде наслаждение. Первые раз или два все было сумбурно и заканчивалось до обидного быстро. От нахлынувших чувств они не сразу смогли оценить это преддверие полной близости.

— Люблю, когда ты у меня внутри, — шепчет она в ответ.

Вдруг он чувствует, как она напряглась.

— Шшш!

— Что такое? — спрашивает он. Наверное, слишком громко.

Она зажимает ему рот ладонью и заставляет остановиться. Он не понимает, что она затеяла, — в порножурналах, которые Плинк таскал у старшего брата, чего только не рассказывается на эту тему; даже «Космополитен», излюбленный журнал Лии, этого не чурался. Он приподнимается, чтобы видеть ее лицо, но она опять заставляет его лечь плашмя.

Слегка повернув голову, он втягивает запахи примятой травы и жимолости, магнолий и сосен.

Теперь и он что-то слышит. Шаги по кирпичной дорожке, потом шорох одной или двух пар ног в высокой траве. Ой-е, проносится у него в голове. Ой-е. Он слышит приглушенные голоса, потом шепот: «Сюда».

Софи изо всех сил прижимает его к себе, чтобы их не было видно. Стискивает его изнутри, а он от волнения уменьшается и слабеет, хотя мгновение назад эрекция была мощной до боли.

Чьи-то подошвы приминают траву, шаги то приближаются, то удаляются, но в конце концов возвращаются сюда. Потом замирают. Ему ничего не видно. Даже не определить, где эти люди — в метре от них или в десяти. Женский голос приглушенно говорит:

— Вот здесь.

Пауза. Тот же самый голос — теперь ему ясно: это бабушка Уин — нетерпеливо шепчет:

— Ну же!

Слепящий свет.

— Ах ты, ублюдок!

— Папа, нет! Папа, это…

Олбан выскальзывает из Софи, падает с нее и откатывается в сторону, прикрывая рукой глаза от резкого луча, скачущего по их лицам и по ее удлиненному, бледному телу, которое она кое-как отворачивает от посторонних глаз. Он ощупью прикрывает свой член с надетым презервативом, стараясь одновременно свернуться клубком и подняться на колени.

— Боже праведный! — кричит дядя Джеймс.

От удара в плечо Олбан валится на траву, все еще пытаясь стянуть кондом и подняться с земли.

— Ты, грязный подонок!

Джинсы болтаются у него на уровне колен и не дают ничего сделать.

— Вставай! А ну, поднимайся, кому сказано!

— Папа!..

Перед глазами мелькают дядя Джеймс и бабушка Уин. У Джеймса в руке фонарь. Может быть, рядом есть кто-то еще.

— Вставай, щенок! — твердит Джеймс.

Отвернувшись, он натянул джинсы, так и не сняв резинку.

— Позволь-ка, Джеймс, — раздается голос бабушки Уин. — Вот так.

Олбан застегивает молнию и поворачивается к слепящему столбу света. Удар по голове — и опять темнота. Очнувшись, он понимает, что лежит на траве.

— Нет, папа! Не надо!

— Джеймс! — Это бабушка Уин, во весь голос. — По голове нельзя!

— По голове нельзя? Да я ему сейчас яйца оторву!

— Папа, не надо! Пожалуйста, не надо!

Ох, какая боль. Щеку саднит. В голове звон. Надо подняться. Йопта, йопта, йопта. Подняться. Встать.

— Не придуривайся, Олбан! Сейчас же вставай! Подними-ка его, Джеймс.

Плач Софи.

Вот он, самый печальный звук на свете, теперь Олбан это понял.

— Еще чего! А ты ступай за мной, негодница. Спасибо тебе, Уин. Спасибо. Чего уж…

Трясущийся столб света начал удаляться. Рыдания Софи стали почти не слышны.

Небо окрасилось в цвет спелого персика.

Он с трудом поднялся на ноги. Перед ним по колено в траве стояла бабушка Уин. Ее лицо было неподвижно и сурово.

— Желторотый болван, — бросила она ему.

— Законом это не запрещено! — вырвалось у него. Совсем по-детски, он и сам это понял.

— Как бы не так. Вы оба несовершеннолетние. Одевайся!

Он с трудом натянул футболку. В глазах у него стояли слезы, которые он пытался побороть.

Бабушка Уин шла за ним до порога.

В дом его не пустили. Так решил дядя Джеймс.

Сначала он сидел на ступеньках, потом в машине Энди. Время тянулось бесконечно. Прошедший час обернулся сущим кошмаром. Лия — бледная, потрясенная — то и дело порывалась его обнять, но он не давался. Энди безмолвно кипел. Тетя Клара слегла в постель, ее стоны разносились по всему дому, но были слышны только тогда, когда Джеймс переставал орать.

Софи исчезла, заперта на замок. Униженная, с горящими ушами от этого жуткого, нескончаемого, оглушительного крика.

Вскоре Энди посадил их с мамой в машину и увез в Линтон, где они сняли одну комнату — других номеров уже не было — в гостинице «Лэм». Олбан всю ночь не сомкнул глаз: он прислушивался к мирному храпу отца и маминому приглушенному плачу.

Сам он разрывался между двумя крайностями: от злости и твердой убежденности, что с ними поступили нечестно, ведь то, что они сделали, было вообще-то не противозаконно, а прекрасно и правильно, это взрослые раздули скандал из ничего… до острого, жгучего стыда. В такие минуты его сотрясали рыдания, он утыкался лицом в подушку, чтобы не выдать себя, и думал только о том, что сломал жизнь и себе, и Софи, и всем остальным.

Наутро они уехали в Ричмонд.

Настил. Мать честная, добрую половину сада закрыли деревянным настилом. Олбан тихо ненавидит эти настилы. Последний писк моды, новое поветрие, способ уподобить дом улице или улицу — дому, а может, соорудить комнату без крыши или еще какую-то хреновину изобразить, но он этого просто видеть не может. Нет, здесь есть, наверное, свои плюсы: при помощи настила можно реально увеличить площадь дома или квартиры первого этажа, ведь намного проще положить настил на уровне пола, нежели перетаскать тонны земли и щебня под фундамент каменного или кирпичного патио; кроме того, настил вполне отвечает современному стилю жизни в условиях избытка денег и нехватки времени и так далее и тому подобное: он уменьшает размер территории, требующей постоянного ухода (никакой грязи, почвы и прочего), давая возможность ограничиться несколькими живописно расставленными цветочными горшками… но все равно его это бесит. Потому что настилы теперь у всех подряд, где надо и где не надо. Потому что это стандартное решение, а он не доверяет стандартным решениям. Он с тайным злорадством предвкушает, как эти настилы начнут повсеместно гнить. То-то будет воплей, то-то будет разлитых коктейлей, когда ноги станут проваливаться в неожиданно образовавшиеся дыры.