И все же идеология Византии позволяла ей очень продолжительное время существовать в меняющихся исторических обстоятельствах, и сама эта идеология пережила даже взрастившую ее империю. Эта приспособляемость имела под собой определенные культурно-исторические основания. То обстоятельство, что византийцы осознавали себя римлянами (ромеями), православными, наследниками и носителями классической греческой культуры, давало им чувство непоколебимой уверенности в своих силах. Это не значит, что они не сталкивались со многими трудностями. Как показывают дискуссии, и в теологических кругах, и среди простых людей таких сложных проблем было немало. И в последний период истории Византии в обществе шли напряженные философские поиски, в надежде найти выход из тяжелого кризиса, а также дебаты о возможности унии западной и восточной Церкви. Эпохи кризисов, например, периоды VII–VIII или XIV–XV столетий, способствуют появлению такого рода дискуссий и духовных поисков, поскольку надо искать пути выживания общества. Но это не значит, что в это время культурная и интеллектуальная жизнь Византии была менее интенсивной, чем в другие периоды. Напротив, работы многочисленных переписчиков IX–X вв., которым удалось спасти многие памятники античного наследия, или труды энциклопедистов X столетия свидетельствуют о насыщенной культурной жизни общества во времена внутренней нестабильности и военно-политической экспансии.

На месте Западной Римской империи образовалось в ту же эпоху несколько государств-преемников, в которых местные элиты отчасти усвоили римское культурное наследие. В результате их социальной эволюции к XII в. возникло общество с гораздо более жесткой иерархией, чем в начальный период, в котором переход с одного социального уровня на другой был крайне трудным, если вообще возможным. Напротив, в Византии, как уже говорилось, было вполне возможно подняться из общественных низов до высот знатности и могущества, и ее история знает ряд таких примеров.

В ряде отношений византийская культура была парадоксальной, но особенно это можно отнести к ее военному аспекту, поскольку христианское вероучение запрещало проливать кровь. Но уже в IV в. было признано, что допустимо проливать кровь ради защиты веры и христианской Ромейской империи, хотя лучше, по возможности, избегать войны и стремиться к миру. Вместе с тем средневековая Византия во многом являлась наследницей военных, милитаристских традиций Римской империи. На основе синтеза этих традиций создалась своеобразная культура, которая сочетала в себе почитание идеи миролюбия с высоким уважением к армии. Культура монашества, с одной стороны, и жизнь провинциальных воинских частей — с другой, как бы символизировали крайние проявления этой культурной целостности. Лучшей иллюстрацией этого сосуществования воинственности и миролюбия было то обстоятельство, что военные, ушедшие в отставку, часто уходили в монастыри, чтобы иметь обеспеченную старость, а также чтобы покаяться в грехах и обрести душевный покой.

Византийская империя даже в последний период была обществом, готовым к войне, но едва ли его можно определить как милитаристское в собственном смысле. В этом смысле интересны впечатления европейских крестоносцев XI–XII вв., чьи пренебрежительные отзывы о «греках» как о людях слабых и невоинственных указывают на огромную разницу в психологии, характерной для западной и восточной частей послеримского мира. Несмотря на военную фразеологию, нередко встречавшуюся и в светской, и в религиозной литературе, византийцы, даже многие военные, в целом воспринимали войну как зло, хотя иногда неизбежное. Они объясняли для себя свое внимание к армии и войнам тем, что им было что защищать, и они знали, за что воюют. Эта идея и лежала в основе успешной борьбы Византии за существование в течение столь долгого времени. Определяющее значение для силы и устойчивости имперской идеологии имело то обстоятельство, что в ней соединялись римская государственная традиция и традиции православного христианства. Она по сути означала тесную взаимосвязь между церковью, защитницей духовных ценностей восточнороманского мира и православной веры, и властью императоров, а это создавало идеологические мотивации для деятельности правящей верхушки. Благодаря церковной службе, обрядам, церковным праздникам, в которых принимало участие практически все население, эта идея была хорошо усвоена рядовыми подданными империи. При всех различиях между крестьянами, средними землевладельцами, магнатами сановниками их все же объединяли определенные общие ценности, основанные на принадлежности к восточнороманской христианской культуре, существенно отличавшейся от культур окружающих народов. Только после 1204 г. это положение начало меняться.

Эта культурная идентичность играла важнейшую роль для жизни страны. В ее формировании всегда существовали две взаимосвязанные тенденции, которые могли противоречить друг другу в определенных отношениях, а в последнее столетие существования империи это противоречие стало явным и постоянным. Эллинский рационализм, классическое философское наследие не всегда уживались с религиозным христианским благочестием и отрицанием рационализма. В VII в. эти противоречия породили споры в византийском обществе о природе разума и веры, которые завершились определенным идеологическим компромиссом. До X–XI вв., как уже говорилось, Византия практически не имела соперников на Западе, а на Востоке на смену персидской империи пришел Арабский халифат, который был исламским по идеологии и при этом имел развитую культуру, чего нельзя было в ту пору сказать о западных регионах Европы. Когда же Запад обрел экономическую и военную мощь, Византия столкнулась с новыми трудностями и противоречиями. Укрепление Западной церкви, с одной стороны, и появление на Балканах новых христианских государств, с которыми империя не раз воевала, привели к тому, что для Византии стало весьма затруднительно (если в принципе возможно) отождествлять себя с христианской общностью или даже с православным христианством. Положение еще более ухудшилось из-за появления опасных соперников империи на суше и море, таких, как Венеция и Генуя. Соответственно, обострились противоречия, свойственные имперской идеологии, претендовавшей на универсальность. К тому же, как уже говорилось, после IX в. наступил период, когда византийская церковь реально контролировала гораздо большую территорию, чем византийские императоры. Еще в большей мере эти противоречия обострились после 1204 г.

В результате в XI–XII столетиях в византийском обществе начался своеобразный отход к «эллинизму» (хотя ранее византийцы подчеркивали свою преемственность по отношению к Риму). По иронии судьбы, это был один из уязвимых моментов для самих византийцев, поскольку на Западе в это время византийских императоров пренебрежительно именовали «правителями греков». И все же расцвет греческого классицизма в XII в. знаменовал этот отход к культурному «эллинскому» изоляционизму, благодаря чему византийцы могли по-прежнему верить в свое превосходство и исключительность, в то, что они — подлинные представители царства Божьего на земле, несмотря на все политические реалии.

Эти тенденции, как в столице, так и в провинциях, обострились в период после 1204 г. В это время культурного патронажа со стороны императорского двора уже не было, а в новых маленьких государствах культура пользовалась гораздо менее щедрой поддержкой. Даже после восстановления империи в 1261 г. продолжалась провинциализация культуры и сохранялась проблема ограниченности средств. В это время имперская идеология уже явно не соответствовала экономической и политической реальности. Сама империя стала небольшим государством, с опустевшей казной, и даже ее оборона зависела от наемников или от милости иноземцев. В последний век существования империи скорее церковь, имевшая тогда гораздо больший авторитет и ресурсы, могла реально содержать войска. И с упадком государства именно православие, не зависящее от царства земного, все больше отождествляется с византийской идеологией.