Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В судьбу?
Лео делает глоток вина и прикрывает глаза.
– В этом что-то есть. Да, определённо что-то есть. Иногда в жизни происходят вещи, которые никак не назовёшь случайными.
– Мне однажды сказали, что большинство людей способны по-настоящему любить только раз. С другими может быть интересно, иногда даже очень хорошо, к ним можно испытывать влечение – это чаще всего, но с ними никогда не будет единства. Единство – это когда вы близки даже в ссоре. В разлуке. В обиде – всё равно близки. Даже в ненависти. И, возможно, смерти тоже.
– Да, это так. По крайней мере, моя жизнь и мой жизненный опыт это доказывают.
– Лео, давай теперь рубрику «горькая правда»? Ну, это такая правда, когда самого себя жалко до слёз.
– Я не целовал женщину… очень давно, если не учитывать наше сегодняшнее рандеву.
– Ты повторяешься. Давай что-нибудь с самыми острыми шипами.
Лео снова доливает вина в наши бокалы. На этот раз не говорит чин-чин. Чуть наклоняется всем телом вперёд, уперев локти в колени, и смотрит на свои носки.
– Я совершил то, что не укладывается в головах нормальных людей. Нечто такое, чему не выписать прощения, потому что в известном человечеству списке проступков такой даже не значится. Но моя проблема в том, что оно мне нужно – это прощение. Как воздух. Шрамы на моём теле – это ничтожная фракция той боли, которую пришлось пережить ей. Нам обоим. Твоя очередь.
– Я всегда оказываюсь не «той самой». Я вечный second best. Я хочу, да я хочу, чтобы кто-то вот так же ждал моего звонка и прощения. Да! Пусть он меня обидит, но я буду для него той самой. Первой, а не второй.
И я не знаю, что это – вино, весь этот бесконечный день, стресс или впервые в жизни озвученная моя главная на жизнь обида, но мне вдруг становится до скулежа паршиво.
Лео, не меняя своей по-мужски страдальческой позы, поворачивает голову в мою сторону, и в его глазах непонимание. Его трагедия больнее – это читается в его глазах. Мои поражения на любовном поле брани – мелочи жизни.
– Иногда я спрашиваю себя: «Откуда в тебе вся эта дерзость, местами грубость, граничащая с хамством, стремление делать всё и всегда наперекор людям?» Мой психоаналитик считает, что это злость, и от неё необходимо избавляться, в первую очередь, ради самой себя. Но как ты от неё избавишься? Если она глобальна: на судьбу, события, людей, слепивших из искренней девчонки обозлённую на весь мир стерву? Иногда я возвращаюсь, снова становлюсь собой, чаще всего, когда снова чувствую, а чувствую, когда вспоминаю… как всё начиналось, как было. Страшно быть собой теперешней, противно, и хочется однажды уже вернуться навсегда!
– Ты не стерва, Лея… – только и успевает произнести.
Говорит что-то ещё, но я не слышу – срываюсь и бегу в туалет, со мной происходит ужасное, непривычное, давно забытое – слёзы.
Боже, нет, что это? Люди в кино так не плачут… Где мои огромные лирически красиво сползающие по щекам капли? Почему я издаю звуки, похожие на лай побитой собаки…
Туалет занят и я, как полоумная, начинаю долбить кулаком в дверь – никто и никогда ещё в моей жизни не видел моих слёз. Отец – ни разу. Те ублюдки, которые насиловали меня – ни одной капли. Тьяго – никогда.
Лео… Его массивная фигура рядом, и он обнимает меня, говорит, что плакать – это нормально и даже полезно, но дверь в туалет открывается, и я, как безумный дикий зверь, забиваюсь внутрь с одной только мыслью «Никто не видел моих слёз».
Но это неправда, Лео видел. Лео видел, и Лео видит сейчас, потому что я не знаю, какой силой нужно обладать, чтобы вытолкать моими руками эту глыбу из туалета.
Он обнимает меня. Его руки такие сильные. На щеках щетина. Мне больно и мне… легче. Легче с каждым… он качает меня что ли? Похоже на то. Мы сидим прямо на унитазе, я у него на руках, и он меня качает, как ребёнка, как Париса качала своего Матиаса.
– Впервые я увидела их вместе на катке под Рождество… нам было по пятнадцать… и я всё ещё была нормальным подростком. Человеком, имеющим ячейку в социуме. Он стоял на коленях в раздевалке и зашнуровывал её коньки. Она хохотала и гладила его по голове. У него были чудесные волосы – тёмные, густые волны. Все девчонки любили трепать его волосы и делали это, пока они официально не стали парой. Родители Тьяго иммигрировали из Бразилии когда ему было семь лет, и у него навсегда остался едва заметный акцент. В этот акцент, в его волосы и улыбку была влюблена вся школа. Он не был одним из тех парней, за которыми тянется шлейф тестостерона, Тьяго был любимцем девочек и учителей. Он не снимал звёзд с учебного небосклона, но умел ладить с людьми, вернее, он очаровывал всех, всем нравился. Сколько уже я была в него влюблена? Пять лет? Да, пять. С самого первого моего дня в новой школе, когда он, единственный из всех, протянул мне руку и предложил дружбу. Она была тёплой… его рука. Они расстались, когда меня уже не было в школе – в двенадцатом классе. Она ушла, потому что Тьяго не был идеален. У Тьяго была зависимость. Он любил не только её, но и героин.
BLOW – Last Sunset, Last Goodbye
Лео теперь ещё и гладит меня по голове. И я не против.
– Не надо было пить столько вина… – умудряюсь выдавить между истеричными всхлипами.
– Это не вино, Лея. Боли нужен выход.
– Мы пересеклись, когда мне было двадцать два. Я как раз только –только выиграла суды – да, я же засудила государство, а ты как думал? Подала в суд на систему, и выиграла. У меня был только один вопрос: почему моя страна предусмотрела столько возможностей, грантов и других видов поддержки для тех, у кого она и так есть – семья, а я, человек улицы, не попадаю ни под одну программу, потому что работаю. А если не буду работать – вернусь на улицу. Как так? Я – тот, кого некому поддержать, учусь в кредит, а студенты с родителями получают гранты? Я подала на них в суд и выиграла…
– Ты молодец! – Лео посмеивается, но как-то
