Горячие камни. Прозрачное море.

Медуз не видно. Сегодня они уплыли из океана. Куда? Я прижимаюсь щекой к белому галечнику. На мне нет ничего, кроме осколка стекла над бровью. А я больше не хочу задумываться, что обозначает одно или другое.

Горячий белый галечник греет мне живот, соленое море оставляет белые разводы на моей коричневой коже. Это рай, но счастья нет. Я — как эта собака, что раньше принадлежала Пабло. История — это темный колдун у нас внутри: так и норовит вырвать печень.

Целый день будет мною убит на Пляже Мертвых.

Позвонил Дэн из Денвера: говорит, заново побелил стены подсобки в «Кофе-хаусе». Можно подумать, этот пустяковый ремонт сделал его владельцем моей комнаты. Он напомнил, что под кроватью остались какие-то мои книги по антропологии. А куда девать мои туфли в мешке и зимнее пальто — и то, и другое висит на крючке за дверью? Это катастрофа. Подсобка служила мне квартирой. Жилище хоть и скромное, временное, но это мой дом. Я оставила свою метку на стенах, когда выписала цитату из Маргарет Мид и проставила все пять точек с запятой которые, между прочим, в текстовых сообщениях означают подмигивание.

«Я говорила своим студентам, что для постижения себя есть следующие способы: наблюдение за младенцами; наблюдение за животными; наблюдение за представителями первобытных культур; прохождение сеансов психоанализа; обращение к вере и преодоление оной; психотический эпизод и преодоление оного».

В тот вечер я столкнулась с Мэтью, который нес коробку с вещами из винтажного магазина. Он объяснил, что это работа для Ингрид, которую та возьмет на дом, когда будет уезжать в Берлин, и спросил, не хочу ли я что-нибудь ей передать. Можно было подумать, мне запрещено с ней общаться, кроме как через него.

Я стояла под беспощадным августовским солнцем, потная, в изнеможении.

Так есть ли у меня какое-нибудь сообщение для Ингрид?

Я заставила его подождать.

— Кстати, София, помнишь, вы с Инге сперли у меня из погреба бутылку вина? Это марочное вино среднего уровня, стоимостью в триста фунтов. Так что половина — с тебя.

Руки у него были заняты коробкой, поэтому для выразительности он помахал в мою сторону носком белой матерчатой туфли на веревочной подошве.

Мой собственный смех показался мне чудовищным.

— Передай ей, что кобелек Пабло цел и невредим, бегает на свободе. Он отлично плавает, потому что у него морское прошлое.

— В каком смысле морское прошлое?

— В щенячьем возрасте его, очевидно, приохотили к плаванью.

— Ты безумная, Софи.

Еле удерживая коробку, Мэтью подошел ко мне и поцеловал в щечку. Я почувствовала, что тело его умнее, чем он сам: приятно было ощущать такое вплотную к себе. Я подставила вторую безумную щечку его безумным губам.

Одиннадцать вечера, и я опять лежу голая, но на сей раз с Хуаном.

Каждый из нас дрожит всем телом. Мы лежим на турецком ковре, в комнате, которую он снял на время сезонной работы в медпункте.

— София, — говорит он, — я знаю твой возраст, знаю страну происхождения. Но твой род занятий мне по-прежнему неизвестен.

Мне нравится, как он в меня не влюблен. Мне нравится, как я не влюблена в него.

Мне нравится желтая мякоть двух мини-ананасов, купленных им на рынке.

Он целует меня в плечо. Он знает, что я читаю мейл от Александры.

Он просит меня читать вслух.

Сообщение написано по-гречески; придется переводить.

Он просит меня прочесть то же самое на греческом.

— Вполне подходящий язык для такого мейла.

Он знает, где меня ласкать, чтобы я трепетала.

Мы обсуждаем Америку. Страну, которая предоставила убежище антропологу Клоду Леви-Строссу, а также производителю джинсов Levi Strauss & Co., и, быть может, предоставит временное убежище и мне для завершения диссертации.

Если тема ее — память, то Хуан не понимает, с чего я начну такое исследование и чем закончу. Пока он извлекает у меня изо лба крошечную стеклянную занозу, я признаюсь, что часто теряюсь в различных темпоральных измерениях: что прошлое порой становится для меня ближе настоящего, а будущее страшит тем, что уже наступило.

Псевдодревнегреческая ваза, которую я расколошматила перед поездкой в Афины, по-прежнему лежит в черепках на столе в нашем пляжном домике. Все думаю: не попробовать ли ее склеить. Семь рабынь, пришедших за водой к фонтану, разбиты. Их рабские тела расчленены, головы надтреснуты. После длительного изучения решаю не восстанавливать их при помощи замазки и кисточки. Вместо этого я откупориваю бутылку вина и выпиваю ее на террасе.

— Воды, София. Только не холодной.

Я — рабыня и бражница.

Приношу маме воду, вскипяченную в чайнике и охлажденную при комнатной температуре, а не в холодильнике. И все равно вода неправильная. Мало-помалу я усваиваю, что у неправильного есть более приемлемые разновидности. С матерью я не разговариваю. Известие о том, что она требует ампутации, потрясло меня до глубины души. Она потеряла право на всякие беседы со мной, променяв слова на хирургический нож. Я не могу мириться с жестокостью ее намерений или фантазий. Вообще — то я точно не знаю, какого рода реальность окружает меня в данный момент. Не знаю, что вообще реально. В этом смысле мои собственные ноги не очень-то твердо стоят на земле. Я утратила хватку. Мама отбросила, отринула, отодвинула, отклонила, оттолкнула, отвергла абсолютно все и потянула меня за собой вниз. Моя любовь к ней — как топор. Она выхватила ее у меня и грозится отрубить себе ноги.

Правда и то, что эта ее угроза отрубить себе конечности побудила меня к действию. До меня доходит, что сон — это привилегия счастливых. Ночами напролет я лежу без сна и составляю заявку на поступление в американскую аспирантуру для завершения диссертации. Хочу уехать от Розы как можно дальше. Минувшей ночью я барабанила по клавиатуре, и предложения приобретали какую-то форму на разбитой компьютерной странице под звездами пустыни. Я наблюдала, как восходит солнце. Оно скользит туда-обратно по всему небу, но на самом деле это Земля вращается вокруг солнца, наклоняясь и кружась.