В обстоятельствах Раи мечтать о музыковедении было все равно, что тонущему в безлюдной болотной трясине человеку рассуждать о банкете, на котором он хотел бы присутствовать.

— Красота! — обозревала Рая результат своих трудов — обряженного в чистое исподнее Емельяна. — Теперь несем? Вы в голове, я в ногах.

Емельян держал Нюраню на коротком поводке. Поводок назывался Рая и ее сын Миша.

— По твоей милости, — говорил Емельян, — укрываем жидовку с жиденышем.

Нюраня молча соглашалась, терпела, вязала кофты и пинетки, но прекрасно знала, что чувство Емельяна к ней потеряло прежнюю остроту, этот холоп на фоне пьянства и к ее радости, утратил силу похоти. Однако у него оставалась священная любовь — дочь Кларочка. И так случилось, что Кларочка привязалась к Рае, которая ее учила рисовать, читать, нотной грамоте, играть на пианино или просто дурачиться, наряжаться, плясать по граммофон. Нюраня ничего этого не умела, и ее связь с дочерью закончилась, когда Клару отняла от груди, потом были няньки, няньки и няньки. Теперь, выполняя всю работу по дому, Нюраня, безусловно ревнуя Раю к дочери и так же безусловно сознавая собственную неспособность заниматься с Кларой так, как это делает Рая, отмечала странное. Клара, в отличие от большинства девочек… да что там большинства! От всех нормальных девочек! Не испытывает никакого интереса к младенцу Мише. Девочки ведь играют в куклы и обожают живых кукол — маленьких детей. Они, конечно, не могут возиться с ними часами, устают, начинают скучать. Но несколько минут побыть в роли настоящей мамы! Это же безумно интересно и приятно!

Клара в присутствии Раи и матери изображала некое подобие любви к маленькому Мише. Ее притворство било в глаза — пятилетняя девочка, даже с задатками великой актрисы, не способна задурить мозги взрослым своей игрой. Нюраня и Рая видели спектакль, но не обсуждали его.

Нюраня не рассказала, что однажды, когда Рая перебирала картошку в подвале, Миша заплакал — мощно, требовательно и громко, как плачут имеющие право на кормления мужики-младенцы. А потом вдруг заткнулся. Нюраня удивилась и поспешила в их комнату.

Клара забивала комки газеты младенцу в рот. Рвала газету, комкала и отправляла в рот, трамбуя указательным пальцем.

Нюраня заехала дочери в ухо, и та отлетела, скуля, в угол. Нюраня отчистила рот Миши, подняла его, держала за ноги, головой вниз и хлопала по спине — вдруг в дыхательные пути ошметки газеты попали.

Убедившись, что младенец не пострадал, положила его на кровать. Переживший нехватку воздуха, а затем странные теловращения Миша не вопил, а обиженно вякал, точно осмысливая происшедшее.

Нюраня повернулась к дочери — зверьку, забившемуся в угол. Хотелось действовать так, как действовала бы мать, Анфиса Ивановна. Схватила бы девку за шкирку да лупила бы ее башкой по стенкам: «Что ж ты, сволочь окаянная, учинить вздумала? В тебя самую напихать газетов, шоб знала!» И в то же время хотелось поступить так, как сделали бы Марфа и Парася: подхватили бы девочку, прижали к груди с причитаниями: «Доченька моя милая, ды какая тебя нелегкая подвигнула, да не захворала ль ты у меня, миленькая…»

Нюраня не успела выбрать стиль поведения, только протянула руку дочери, на которую та уставилась как на змею и завопила:

— Папа! Папа!

— Клара, успокойся! Мы сейчас все с тобой обсудим.

— Рая! Где Рая? Не хочу тебя! Рая!

Она колотила пятками по полу и мотала головой из стороны в сторону.

— Что случилось? У кого случилось? — влетела в комнату Рая. — Кто-то опять по-большому наделал в штанишки? Кларочка?

Нюранина дочь подскочила к Рае, обхватила за ноги, задрала голову, помотала ею:

— Я не накакала снова опять.

— Умница! — восхитилась Рая. — Вы мне скажите! Нет, вы мне лично покажите того человека, который видел другую девочку, которая бы отказалась от удовольствия наделать в штаны!

У Клары была проблема: пи́сать научилась проситься в пять месяцев от роду, а по-большому до сих пор упорно и с удовольствием делала в штанишки.

Нюраня почувствовала себя лишней и вышла из комнаты.

Когда отец приходил домой, Клара неслась к нему по коридору, запрыгивала на грудь:

— Папка! Папочка!

— Донечка! Моя донечка! — жмурился от счастья Емельян.

Умилительная сцена, каждый день повторяющаяся.

Клара, еще не опущенная на пол, тараторит: а мы сегодня с Раей то, а мы сегодня с Раей сё. Выучили три буквы, освоили октаву на фортепиано, рисовали грибы, тюльпаны и другие ромашки…

Емельян терпел «жидовку с жиденышем» не столько из-за удовольствия стреножить Нюраню, сколько из-за того, что его ненаглядная донечка обожала Раю-Ревекку, оказавшуюся прекрасной воспитательницей.

Ему было невдомек, что для Нюрани, с ее бешеным темпераментом и постоянным стремлением что-то делать, прозябание в оккупированном городе равносильно медленному умиранию, что вязание на спицах никак не может заменить акушерско-врачебной деятельности. И у нее есть только одна маленькая отдушина — чаепития и разговоры с Раей. Человеком другой культуры, интересов, воспитания и устремлений. Рая и Нюраня были похожи в том, что обе умели слушать. Рая — про сибирский быт, Нюраня — про еврейские обычаи и нравы. И о своих любимых мужчинах, конечно, говорили, как без них? Нюраня не сумела описать Максимку, ей больно было вспоминать о нем, много лет прошло, а больно. Рая рассказывала истории о своем муже, его предках складно, интересно и остроумно.

— Погоди! — как-то остановила ее Нюраня. — Какой же Юра еврей, если его мама украинка, а папа молдаванин?

— О! Ви низнаите-таки наших правил, — Рая пародировала еврейскую речь. — Все передается по матери.

— У нас тоже по матери обычно посылают. Как тебе разрешили выйти замуж за Юру?

— Моя бабушка, Вадима Моисеевича мама, абсолютно точно установила, что прабабушка Юры по материнской линии была еврейкой.

— По метрикам?

— Ах, мадам, не разочаровывайте меня! Надо один раз подсмотреть в туалете, когда он мочится, чтобы быть спокойной. Не татарин же он обрезанный!

— Как у евреев все строго!

— Ужасно строго! — подтвердила Рая и заговорила по-русски чисто. — Юра пришел, сел за рояль, пробежался своими божественно длинными волнующими пальцами по клавишам и Ревекка, то бишь я, была готова.

— Это кто сказал?

— Моя бабушка, которая потом нашла у Юры еврейскую прабабушку. А что, спрошу я вас, — снова еврейские интонации, — если Юра любимый ученик дедушки, который потом, ви знаете… парализован после скандальных обстоятельств… видающийся дирижер. Только между нами! Его парализовало на Первой скрипке.

— На чем?

— На ком, — поправила Рая. — Тихо, тихо, никто не слышал. Но, между нами, Первую скрипку можно было отъегорить только за гениальное исполнение концерта Паганини. Вдумайтесь в величие этого единственного полового акта! Она, дурнушка, с пеленок смычком по скрипке вжик-вжик, шея кривая, голова набок, — Рая изобразила косорылость, и будто она держит в руках скрипку, водит по ней смычком. — И тут — звездный час! Сыграла восхитительно, дирижер от восторга после концерта, прямо в оркестровой яме, ее, оркестранты деликатно ушли, конечно, — Рая пальцами одной руки скрутила кольцо и потыкала в него указательным пальцем другой руки. — Катарсис! Экстаз! Момент триумфа! Надо выпить чаю, извините. Два глотка, и я способна продолжать. Первая скрипка, вероятно, имела девственную плеву прочности покрытия барабана. Дедушка старался. Пробился ли, неизвестно. Свалился в оркестровой яме, вызвав эффект домино из пюпитров. Я за дедушкой три года ухаживала. И вначале он все пытался что-то сказать. Но ведь не передать же мне завет вечного служения музыке? Думаю, что он хотел похвастаться, что пробил бастион Первой скрипки. И просто уточнить: скажите мне таки, пробил или погибаю, осрамив свою дирижерскую палочку?